Страница 31 из 94
Тук-тук-гук, — раздалось в ее дверь.
— Кто там, Евсеич?
— Я-с, барышня…
— Чего тебе?
Дверь отворилась; серая Евсеичева выглянула голова, попрыскивая смехом, — а Евсеичева тень так черно прошмыгнула на выбеленную известкой печку.
— Ну, чего?
— Хе-хе-хе-с! Забавно-с… Посмеивается, попрыскивает, пофыркивает
Евсеич: он доволен теперь: матушка-барыня изволит теперь почивать, — а старику не спится: он пришел позабавить дитю.
— Хе-хе-хе-с! А я, барышня, еще по-новому на печи свинку слагаю-с. Вот-с: безымянный-то пальчик изволите подогнуть-с, большим пальцем — так… Хе-хе-хе! — заливается Евсеич, а черная, теневая свинка уже поплясывает на стене… И Катя рада.
— Ну, довольно, довольно, старик: пора спать…
Евсеич уходит; и Катя смотрит ему вслед: там темно в коридорах, там страшно; и там, у чердака, шорох над лестницей: там похахатывает старик, заливаемый тьмой. У, как шумят деревья!
Ночь
Ночью опять привалили тучи; Целебеево погрузилось в сон; узкая, зловещая полоска горела на западе.
В поповском садике трынкала нынче гитара весь день; после, вовсе уж ночью, село пересекал пьяный голос дьячка: «Отроцы семинарстии посреде кабака стояху, взывающе: сивуха, бо, матерь преблагословенна! Вниди в нас твое бла-гоутробие». И голос замер.
Когда ревмя взревет черная ночь и ежеминутно зажигается небо, упадая на землю душными глыбами облаков, а мраморный гром поварчивает тут, среди нас, будто на самой земле, без дождя, и в стойле успокоенно не фыркнет лошадь, — лишь горластый петух не в урочный час распоется на насесте, и никто не вторит ему, — в Целебееве душно так, страшно так. Редкая изба издали поморгает на тебя огнем; а войди в ее пролитой свет, — обступившая кругом тьма еще почернеет; нет, не заглядывай к тому к сельчанину в окошко, который рано не тушит огня в эту ночь: странен и страшен тот, кто в этот час не боится падающих в окно молний.
Бесприютно прослоняешься ты в Целебееве; под ударами молний ночлега себе не найдешь, а еще, пожалуй, ослепнешь, как красная баба Маланья из тучи на тебя поглядит, и ты ее на мгновенье увидишь, как попрыгивает по тучам она; и ты на мгновенье увидишь всю даль — красной.
А потом, во тьме подкрадется к тебе раскоряка и защемит, задушит в сухоруких руках, и найдут тебя поутру повешенным на кусте; только одни богохульники бражничают в ночи такие, воровские свои решают дела, как вот сейчас в чайной, где собрался всякий сброд, Бог знает кто и Бог знает откуда, дул водку и горланил, поглядывая то в черные, а то в красные от молнии окна:
На голову они там себе поют, парни: в такие ночи сухие кусты ползают по деревне, обступают село воющей стаей; красная баба Маланья летает по воздуху, а за ней вдогонку кидается гром.
Кто же, кто, безумец, всю ночь тут ходил по селу, обнимался с кустом да, зайдя в чайную лавку, со всяким сбродом прображничал и не час, и не два? Пьяный, — кто потом провалялся в канаве? Чья это красная рубашка залегла под утро у пологого лога, у избы Кудеярова столяра? Чей посвист там был, и кто из избы на посвист тот отворял оконце и долго-долго вглядывался во тьму?
Глава четвертая
Наваждение
Житье-бытье
— Дай, — скажет сожитель Матрены Семеновны, столяр, — дай, — скажет, бывало, — пройдемся по местности земли: погулям… — Так скажет, бывало, в праздничный день и с красного своего угла закряхтит, опрокидывая чашку с росписью розовых розанов, на которую всенепременно положит огрызок колотого сухарку, уже усеянный мухами: скажет, — и Матрена Семеновна ковровым заколется платком: пошли… Так и ходили вместе по нашей улице, поплевывали дынными семечками.
Это он, столяр, напялит поверх красной рубахи зипун на одно на свое плечо; тоже это с кряхтеньем натянет скрипучие свои сапоги, просушенные на печи: и очень даже достойно знатный поставит супротив себя нос — зашагает; а за ним Матрена в полуботинках да в канареечного цвета баске и с аграмантовым украшеньем[61] (подарком богатой свойственницы). Так и гуляли — муж да жена! Щелкали семечками; достойные, совершенно достойные люди; будто бы и не крестьяне они, а к сословию приписанные мещанскому; пройдет ли тут кто, сейчас это картуз долой да им быстрый поклон, так что вихры подпрыгнут: — «Здрасте, Митрий Мироныч… С праздником, Матрена Семеновна!» — пройдет ли дьячок, тоже это сейчас: — «Столяру Кудеярову!» — кланяется.
А вокруг белые избы, красные избы, зеленые, с масляной краскою выбеленными окошечками, изукрашенными резьбою и с третьим чердаш-ным под крышей окном, бьющим тебя по глазам солнечным отраженьем; а вокруг же благорастворения сладостные ароматы: то у ног прохладно озерце синим поплескивает студенцом, аером манит, и в него по скату стекают будто из живой слюды желтые гремучки-струйки, а рыболов у самой воды остановит полет и с рыбкой в когтях бьется на одном месте белоснежным, острым крылом! а то это будто из самого синя неба красный свесит свой дерево блекнущий лист, а в том листе синичья, осенняя сладкая пискотня: так по осени, по прошествии всех уже трех Спасов[62], пара гуляла — из года в год: столяриха да столяр; до лесу доходила та пара и поворачивала обратно: уходящие в высокую голубизну там стояли острые гребни нежно-розового цвета и всяких отливов и рыжие трепетали живо березки ржавчиной и парчою, точно в первопрестольный праздник облаченное духовенство; белочки из орешника красная протягивалась мордашка; и среди такого всего выдавался, ежели стать сбоку, Митрия Мироновича, суздальский лик иконописный.
Погляди-ка ты, погляди-ка на столяра — да с лица: там ничего нет, и есть все же что-то, какое-то такое достоинство, а с чего бы? Субъект незначащий, вещество самого мелкого качества; и явный факт: хоть неказиста собой Матрена, а краля; оно будто бы так по-писаному выходило, и в жизни крестьянской, паршивой столярихи побаивался столяр, долу клонился, закашливался, и не то выходило, чтобы, значит, прибрала к рукам столяра столяриха, а выходило, значит, то, что кой-почему и очень даже в бабе своей была у нашего столяра нужда; а ту его она, выходило, нужду к себе и запримечала: ну, и само собой разумеется — факт явный…
Но ежели б ты, скажем, смекнул, что оно — того, ну и вышло бы, милый человек, все иное: то-то вот — не того: а сама столяриха до последнего души иждивения[63] с Кудеяровым жизнью, значит, сплелась, так что и не расплести их вовек: где кончался столяр, где начиналась Матрена Семеновна, понять тут у нас никто не мог; так и махнули рукой — да: в те, то ись, дни как работников отошлют, да отведают лучку, тюрьки или еще кой-чего, ложки оближут, посудины приберут, рядышком станут — покланяются вместе иконам; а потом покланяются они и друг дружке с особыми со словами; Матрена ему: «Государь мой», а он ей: «Духиня ты у меня», будто графиня или даже гусыня у него это выходит: лепота! А то сядут за стол на закате; желтый солнечный луч из окна густо пересьшается пылью; посиживает столяр у окошка да книжку читает; у самого-то очки на носу.
Почитает книжку столяр, на сторону отложит, да руку положит Матрене Семеновне на грудь, а от руки невидимо, будто и видимо, колкие, жуткие в грудь проливаются струи, и нити от пальцев райским теплом и лаской переливаются в ее груди и подкатываются к горлу; и глаза ее после того еще аграмадней; без тех положений рук на себя жить она не могла.
61
Аграмант (от фp. agrament — украшение) — узорчатое плетение из шнура.
62
Имеются в виду осенние церковные праздники: первый Спас («медовый») — 14 августа, второй Спас («яблочный») — 19 августа, третий Спас — 19 сентября.
63
То есть до самой смерти.