Страница 8 из 39
— Не понимаю, откуда столько внимания к моей скромной персоне?
Он сказал приблизительно то, что я и надеялась от него услышать:
— Сам не знаю. Может, потому, что ты очень похожа на одну девушку. Это было очень давно, но остались самые светлые воспоминания. Не удивляйся, я вовсе не волшебник, приходящий под Рождество. Ты так на нее похожа, вчера я даже испугался. Из-за таких совпадений поневоле поверишь в жизнь после смерти.
— После смерти? Как это понимать?
Он вздохнул:
— Она умерла уже давно, совсем молодой. Сейчас она, наверное, была бы твоего возраста, поэтому вчера я сразу понял, что ты не призрак, призраки ведь не стареют.
Я удивленно вскинула брови, а он лишь усмехнулся:
— Извини, я хотел сказать, не взрослеют. В общем, сейчас она была бы такая, как ты. Никогда не думал, что такое возможно: запросто встречаешь женщину, которую любил и которая умерла, сидишь с ней за столом и разговариваешь. От такого запросто крыша поедет… Можно, я буду называть тебя Ольгой?
— Ах, вот почему! — Мое изумление выглядело вполне натурально. Что бы там ни говорил Карен, не такая уж я никчемная актриса.
Рунов грустно и понимающе улыбнулся, а я подумала: какая печальная и неправдоподобная история! А что делала бы я, встретив неожиданно человека, которого любила и который умер? Не знаю. Я знаю только, что не хотела бы этого. Мертвые должны быть мертвыми, а живые — живыми и никогда не пересекаться. Разве что в воспоминаниях.
— К тому же вчера ты сказала, что тебе некуда идти. А я боялся, что больше тебя не увижу. У меня было такое чувство, что я теряю ее опять.
Мое внимание привлекли его руки, красивые, достаточно крупные и вместе с тем изящные, безусловно, артистические.
— Рассказывай, рассказывай, — попросила я, — расскажи мне о ней.
Он отрицательно покачал головой:
— Не сейчас, как-нибудь потом.
— Тогда расскажи о себе, — спохватилась я.
— Здесь ничего интересного. Если останешься со мной, и так все узнаешь.
— Ты прямо граф Монте-Кристо. — Мне было так покойно сидеть рядом с ним в машине, особенно после слов «если останешься со мной». За стеклами падал нестерпимо белый, тихий снег.
— А ведь наш Мальчик уже, наверное, замерз, — весело сказал Рунов, — нужно его позвать.
Я не стала возражать. Автомобиль тронулся, моя рука непроизвольно нащупала ладонь Рунова, и наши пальцы сплелись, словно истомившиеся предчувствием долгожданной встречи любовники.
— Какое сходство, — прошептал он, — какое сходство, совершенно одно лицо. Еще вчера бы не поверил. — Тыльной стороной ладони он нежно-нежно провел по моему лицу, словно очертил магический круг.
Я ощутила жар и тяжесть в теле. Ах, рыжая, рыжеволосая дева, тебя уже сажали на колени, хватит ли у тебя духу шаловливо погрозить наманикюренным пальчиком и промурлыкать игриво: «Не думай, не думай, что это навсегда»? В действительности я произнесла совсем другое:
— Хочешь, я буду тебя любить?
— Так бывает? — спросил он.
Если бы я знала, что бывает, а что нет.
Потом мы молча ехали навстречу мириадам разбегающихся в снежном тумане огоньков, я смотрела на его профиль в предчувствии какой-то замечательной сладкой тайны. Что-то подобное я испытала только однажды с тем, моим первым, запретно пахнущим коньяком… Господи! Стоило пройти через столько крушений и неудач, чтобы ни с того ни с сего понять, что тебе всего-то и не хватало в жизни веселого выпивохи, совершившего свой последний головокружительный полет с ветхого моста над горной речкой…
Счастливая ночь ждала меня впереди. Я не просто поцеловала его, я запечатлела поцелуй. И подумала: здесь должна звучать музыка, и лучше всего соло на саксофоне, то самое — «Лодка среди кувшинок». Впервые в жизни любовь была похожа на полуденный сон в траве. Мои душа и тело наконец воссоединились, взявшись за руки, как неразлучные школьные подружки. Я снова плыла по течению в лодке без весел, но теперь эта река называлась Любовь.
Я обняла его так крепко, что у меня хрустнули пальцы, и заплакала.
ГЛАВА 4
У меня началась новая жизнь, вполне счастливая. Я находилась наверху блаженства, я беззаботно купалась в любви. Давно известно: все женщины, в том числе и самые ярые эмансипе, став любимыми или беременными, автоматически тупеют. Так и я напрочь забыла старую истину, гласящую, что в жизни счастья ровно столько, сколько мороженого в вафельном стаканчике. Оно только возвышается сверху завлекательным холмиком, а укусишь пару раз — и обнаружишь хрустящую пустоту.
Две недели я сидела под добровольным домашним арестом и получала от этого несказанное удовольствие. И за эти две недели мне ни разу не удалось застать Рунова утром или днем, а тем более спящим. Каждый раз, просыпаясь, прежде чем открыть глаза, я протягивала руку и обнаруживала рядом пустую, едва успевшую остыть постель. Он так ловко избегал идиллии совместных пробуждений, что я даже начинала сомневаться, не страдает ли он суеверием древних, считавших, будто увидевший их спящим прочтет самые сокровенные мысли. Так это или иначе, но иногда мне приходили в голову странные мысли: а не приснилась ли мне, например, предыдущая ночь любви? И тогда по вечерам я с затаенным страхом ждала его возвращения — ведь только он мог развеять мои опасения.
При всем своем легкомыслии я не единожды задумывалась, пытаясь понять, зачем Карен подсунул меня Рунову. Поначалу я придерживалась версии, что он хотел сделать из меня наживку, но дни проходили за днями, а мой бывший любовник не возникал с обещанными дальнейшими инструкциями. Потом мне казалось, что с моей помощью он хотел выведать у Рунова какую-то тайну, а она у него непременно имелась, и, как я предполагала, не одна. И еще я ни минуты не сомневалась в главном: появись завтра Карен, он способен потребовать от меня что угодно. Зная Карена, я отдала бы ему все, только бы он оставил мне Рунова с его прохладными, с мороза, поцелуями, его загадочной манерой старшего брата, оставил бы мне Рунова, а обо мне навсегда забыл.
А в остальном все было прекрасно, если бы не Мальчик. Я не ждала от него ни любви, ни преданности, столь щедро расточаемых им в адрес Рунова. И смиренно согласилась бы с его холодным равнодушием, невниманием и даже — что значительно труднее — пренебрежительной снисходительностью, но не с той тихой, подспудной ненавистью, которую каждый раз ловил мой взгляд, обращенный на него. Ничего хорошего эта ненависть мне не сулила, наоборот, сплошные неприятности, причем самые неожиданные. Мальчик был для меня чем-то вроде бомбы замедленного действия, готовой взорваться в любую минуту. Если меня и ждали оглушительные разоблачения, то только с его стороны. Я израсходовала на него все оставшееся в моем иссякшем арсенале обаяние и чувство юмора, включая и неприкосновенный запас, но результат оказался прямо противоположным. К патологической ненависти примешалась еще и обостренная подозрительность, а вместе получился такой букет, что впору было выть на луну от беспросветной собачьей тоски.
За моими передвижениями по квартире Мальчик наблюдал с зоркостью индейца — охотника за скальпами, высматривающего в бескрайней прерии бледнолицего пришельца. От блюд моего приготовления отказывался, вероятно, опасаясь вместо соли получить цианистый калий, а наши с Руновым отношения воспринимал с откровенным неудовольствием. Своими повадками он все больше напоминал преданного пса, безжалостно согнанного хозяином с колен ради сомнительных прелестей приглянувшейся тому красотки.
Сначала я даже ему сочувствовала: все-таки он был юным восемнадцатилетним существом с персиковым пушком на верхней губе, а я тридцатидвухлетней теткой с усталыми глазами и одним вставным зубом. Правда, незаметным при улыбке, если, конечно, не расплываться в улыбке от уха до уха. Я его где-то понимала, пока не произошел вполне закономерный перелом, когда я его возненавидела столь же страстно и мстительно. Да, я его ненавидела, как никого и никогда прежде, я в меньшей степени ненавидела даже Карена, щедро вывалявшего в подзаборной канаве мою нежную рыжеволосую молодость. Я ненавидела Мальчика не за то, что он мне сделал, а за то, что потенциально мог сделать.