Страница 21 из 39
Внезапно мне стало не по себе, какая-то необъяснимая жалость сжала сердце. Все, что осталось от золотоволосой Ольги, которую любил Рунов, — сервант, который не успел пропить неведомый пьянчуга. Я больше не испытывала к ней ревности.
— Тот… человек, у которого… этот… сервант, он давно здесь живет?
— Еще бы, — желчно заметил Вася, — эта скотина живучая, он здесь всех переживет.
— А в какой он комнате?
— Да вон зеленая дверь.
Похоже, Васю просто распирало от праведной мести за сервант, отхваченный кем-то, но не им.
Я постучала в зеленую дверь сначала потихоньку, потом посильнее. Мне никто не ответил.
— Да у него никогда не заперто, — любезно сообщил Вася и посоветовал: — Входи, он там. Может, спит, а может, опять никакой.
Я толкнула дверь и очутилась в небольшой комнате с ободранными обоями, плесенью в углах, ворохом затоптанных газет на полу и большой кроватью с никелированными спинками у окна. Над всем этим форменным безобразием возвышался полированный сервант, совершенно пустой, с пыльными стеклами. И ни единой живой души в комнате.
Дверь за моей спиной скрипнула, я оглянулась: две пары любопытных глаз следили за происходящим из коридора.
— Да ведь тут никого…
— Тут он, тут, — прошипел Вася.
В этот момент ком грязного белья на кровати зашевелился, и передо мной возник небольшой мужичок в полосатой пижаме.
Дверь за моей спиной опять скрипнула, и послышался Васин голос:
— Пока ему не нальешь, он труп.
Я извлекла из сумочки несколько купюр и сунула их в приоткрытую дверь:
— Может, принесешь чего-нибудь?
Вася не стал артачиться:
— Ладно, только я и на свою долю, учти.
Я кивнула, и он бодро затопал по коридору. Хлопнула входная дверь. Можно было не сомневаться, Вася выполнит поручение быстро и со знанием дела.
Мне ничего другого не оставалось, как ждать. Что ж, я согласна, лишь бы мои усилия не пропали даром. Я подошла к окну, покосившись на кровать, где возлежало тщедушное тело хозяина комнаты. Он лежал неподвижно, уставившись в потолок водянистыми застывшими глазами. Из чистого любопытства я даже проследила за его взглядом, но ничего примечательного, кроме покрытого трещинами пыльного потолка, не увидела.
Слава Богу, Вася явился почти молниеносно и, торжественно вручив мне бутылку «Пшеничной», удалился. Я только и успела его спросить:
— А как зовут деда?
— Петрович.
Я решительно крутанула винт на горлышке бутылки и, отогнув угол засаленного матраса, устроилась на металлической сетке кровати, которая прогнулась под моим весом. На подоконнике обнаружился стакан, коричневый изнутри, давно не мытый. Когда водка звонко забулькала в нем, на бледном лице Петровича отразилось некое подобие мыслительной деятельности, зато как оно оживилось после первого же глотка! Остальное, присев на кровати, он допил залпом, моментально превратившись в симпатичного старичка с лихорадочным розовым румянцем на обветренных щечках.
— Вот те на! — сказал он, как мне показалось, с облегчением. — Видения пошли.
И снова вытянулся на кровати.
Я молчала, потому что ничего не поняла.
Петрович снова подал голос, заметив с философскими интонациями:
— Давненько у меня «белочки» не было…
Я находилась в состоянии, близком к отчаянию, меня обуревали сомнения в том, что удастся привести Петровича в чувство, сделать его пригодным для контакта. Он блаженно осклабился, обнажив черные, изъеденные кариесом зубы, в уголке рта появился ручеек пенистой слюны. Фу, отвратительное зрелище! А ко всему прочему еще этот запах давно не мытого тела и прокисшей мочи, от которого у меня начиналась аллергия. Я громко чихнула и бросилась открывать форточку, что далось мне ценой страшных усилий и двух сломанных ногтей.
— Простудишь старика, — донеслось с кровати. — Зачем явилась, я не люблю покойников…
Теперь только я догадалась, что дед принимал меня за покойную Ольгу. Неудавшаяся актриса Жанна в роли призрака покойной возлюбленной Олега Рунова. Отличная роль! Что же мне теперь — скрежетать зубами и заламывать бледные руки?
— Ну что, дед, может, еще? — Я описала круг початой бутылкой «Пшеничной».
Петрович снова резво сел на кровать и посмотрел на меня своими бледными слюдяными глазками.
— То, что старика уважаешь, это хорошо, — заметил он, подставляя стакан, — а то, что являешься, нехорошо. Чего тебе в могиле не лежится, непонятно. Зачем, спрашивается, людей беспокоить? Ну скажи на милость, как я должен понимать твой визит, помирать, что ли, пора?
На этот раз я налила ему ровно на два пальца. А он, прежде чем выпить, несколько раз взболтал долгожданную живительную влагу, встряхивая стакан, как будто от этих его пасов водки становилось больше. По всему выходило, что добавка оказалась кстати, Петрович прямо-таки восстал из мертвых, не переставая, однако, относить меня к категории привидений и фантомов.
— Ну что ты, милая, маешься, — причитал он сочувственно. — Вишь как на себя руки накладывать, теперь душе покоя нет…
Мне порядком надоело изображать собой полтергейст в коммунальной квартире.
— Да ладно тебе, дед, я живая. Можешь дотронуться, если хочешь.
— Живая? — Он больно ущипнул меня сухими шершавыми пальцами за руку. — Как же ты живая, когда я сам на твоих похоронах был? Ты же лежала в гробу, все чин чинарем. Поминки, конечно, были скромненькие, по сто грамм на брата, не больше. И то, с каких шишей поминать, у тебя ведь за душой и копейки не водилось… Профсоюз на твоей работе выделил деньги на похороны, но не густо, скажу я тебе, не густо… — Он задумался. — Тебе еще, можно сказать, повезло, вот я подохну, никто не вспомнит. Выкинут на помойку, и все — нет Петровича. Скоро, значит, раз ты явилась…
Он продолжал с еще большим воодушевлением нести свою заупокойную ересь, а я не противоречила.
— А все-таки это хорошо, что именно тебя за мной прислали. Мы же всегда с тобой ладили, помнишь? Иногда ты даже давала мне на «поправку»… Только чего ты всегда такая грустная была? От грусти, видать, и руки на себя наложила… Где ж это видано, чтобы девка в двадцать лет из окошка сигала? Нельзя так, нельзя, мало ли что в жизни случается, а все равно нельзя, грех… Все ты о чем-то думала, смотрю: опять головку свою красивенькую опустила, зажурилась, на локоток оперлась… Эх, голуба моя, ты не поверишь, как я по тебе убивался. С кем тут еще и поговорить-то было, одни куркули, сразу все твое барахлишко растащили, сервант, слышь, у них не стал… Они и говорят: пусть у тебя постоит, а потом, когда съезжали, требовали: отдай, мол, забулдыга. Обзывались, мазурики, а я не отдал. Говорю, пусть и у меня память об Оленьке останется… Вон сервант-то твой, видишь, в полной сохранности.
Во время всего этого пространного монолога взгляд Петровича оставался прикованным к бутылке, которую я пристроила на своих коленях, он прямо-таки ее гипнотизировал, не решаясь у меня попросить дополнительную дозу. Впрочем, я не собиралась наливать ему ни капли, по крайней мере пока. Пусть выговорится, может, и удастся выудить что-нибудь полезное из его пьяной болтовни.
Но дедуся, сконцентрировавшийся на бутылке, вдруг замолчал. Я слегка тряхнула его за плечо:
— Ну, рассказывай, рассказывай.
Петрович нехотя вернулся в действительность:
— А чего тебе надо? Успокойся и лежи себе в могилке, ведь ты никому ничего плохого не сделала. А вообще, я тебе так скажу: во всем этот твой парень виноват. Как он у тебя завелся, так жизнь твоя наперекосяк и пошла. Все мысли печальные да думы. Я его ни разу не видел, а он все равно подлец. Как можно насылать такую любовь, от которой хорошие девушки сохнут? Раз любовь, значит, женись, а не ходи вокруг да около. Может, с какой девкой так и можно, а с тобой нельзя было, слишком ты умственная… Вишь, как все кончилось. Я тогда сразу сказал, от несчастной любви ты в окошко сиганула. И милиционерам то же сказал, ох, они после всех замучили, спрашивали, спрашивали, фотографию парня твоего, слышь, показывали — из себя-то он хорош, — да я-то его не знаю… Ох, они все что-то искали, даже на кладбище человек от них был, у меня глаз-то приметливый.