Мужчина на расстоянии

Ты выдумал ему будущее, точь-в-точь как у тебя. Ты записывал его на теннис, на английский, на французский бокс. («Самый стильный вид спорта, — восклицал ты, — для настоящих джентльменов, которые дерутся прямо в смокингах!») Ты учил его фехтованию и боевым искусствам. Учил водить машину, делать заказ в ресторане, разглядывать девушек, одним свистком подзывать такси. Ты покупал ему костюмы на размер больше, чтобы он держался, как мужчина.

Он подражал тебе во всем. Он верил в то будущее, которое ты ему выдумал. Я внушила ему, что между мной и тобой есть место и для него.

Я действительно верила в наш тройственный союз, в наше общее великое будущее. Выбравшись из скромной пиццерии в доме номер 20 по улице Сантье-Мари, мы будем подниматься все выше и выше…

Мы будем счастливы и знамениты.

Все трое.

По вечерам мы просматривали фильмы твоего отца. Ты комментировал: «наезд», «отъезд», объяснял, как выстроены планы, какие детали попали в кадр, как сыграли актеры. Ты показывал нам, где располагалась камера, какую перспективу выбрал оператор, какую изобретательность проявил монтажер. Ты покупал нам книги, учил представлять историю в картинках. Ты открыл нам красоту слов, законы построения сюжета, важность деталей…

Ты научил нас всему.

Все, что я знаю, все, что я в этой жизни люблю, пришло от тебя, Дэвид.

Ты меня создал.

Когда ты ушел…

Я будто разучилась жить.

Я шла по улице с опущенной головой, с потухшим взором.

В ответ на бесстыдные взгляды я робко отводила глаза.

Я забыла, где всходит солнце и где оно заходит, не замечала, как день сменяется ночью, не чувствовала холода и зноя, не ощущала голода и жажды.

Я разучилась жить.

Все, что я когда-то знала, ушло вместе с тобой.

Но самое страшное, Дэвид, это то, что ты сделал с Марко.

Покинув нас, ты украл у него жизнь.

В тот день мой брат умер.

Умер, глядя как корабль отплывает от пристани, как ты машешь нам рукой.

Умер, вернувшись в гостиницу и прочтя твою записку.

«Я поплыву один. Я люблю вас обоих, но мне нужна свобода, возможность побыть в одиночестве… Я больше не хочу быть одним из нас троих, я хочу быть одним единственным, самим собой».

Ты оставил нам деньги, много денег, и красную розу для меня. Даже наше прощание ты сделал театральным. Ты не умел по-другому! Мы приехали в Фекамп в полной уверенности, что отчалим вместе с тобой на прекрасном новом корабле…

И вдруг мы очутились вдвоем в гостиничном номере…

Это было ужасно, Дэвид.

И Марко весь свой гнев перенес на меня.

Он первым прочел записку, как подобает старшему брату. Потом протянул ее мне с жестокой усмешкой на губах, с мрачным блеском в глазах.

«Это твоя вина, — сказал он мне, — это ты не смогла его удержать. Во всем виновата только ты. Я никогда тебе этого не прощу».

Он помчался вниз по лестнице. Я бросилась вдогонку. Я не знала, кого пытаюсь догнать: тебя или его. Я летела, как ненормальная…

Всю ночь я носилась по улицам Фекампа. Мимо на большой скорости проплывали бары, набережная, старая плотина. Я металась то в одну, то в другую сторону. Завидев свет, я толкала дверь и спрашивала: «Здесь не пробегал молодой человек?»

На меня смотрели, как на сумасшедшую.

Я и правда сошла с ума.

Ту ночь я провела среди корабельных тросов, все тянула за канаты, будто пытаясь тебя вернуть. Я стояла на пристани, с широко раскрытыми глазами, напряженно вглядываясь в ночь, высматривая, не плывет ли корабль. Мне казалось, что ты вот-вот повернешь обратно, что такая большая прекрасная любовь не может оборваться в один миг…

Утром я осталась стоять на пристани, и ночью тоже никуда не ушла. Дни и ночи сменяли друг друга, одна только я стояла неподвижно.

Я разучилась двигаться.

Я потеряла все.

Когда штормило, я прижималась к швартовым тумбам и, застыв в ночи, в мокрой липнущей к телу одежде, заклинала бушующее море вернуть тебя на берег. Я не боялась ни грозных волн, ни пены, стрелявшей мне прямо в лицо, ни ветра, сбивавшего меня с ног, ни подступавшей со всех сторон темноты. Я была как Мамаша Три Флажка, с одной лишь разницей: я надеялась, что мой мужчина вернется. Я ждала, что море мне его возвратит.

Местные жители проходили мимо, не глядя на меня, но я слышала их удивленные возгласы: «Кто это такая? Она больна? Может, ее отвезти в больницу?» Мужчины подходили ко мне вплотную, разглядывали безо всякого стеснения, обдавали алкогольным дыханием и с отвращением шли дальше. Я слышала, что они бормочут: «Пьяна в стельку».

Однажды ночью я задремала и неожиданно проснулась от того, что сильная горячая струя била прямо в меня: какой-то мужик мочился над моим распростертым телом.

Я осталась лежать, липкая, обессиленная.

Я разучилась жить…

Я почти умерла.

Меня подобрала Жозефа. Однажды утром она распахнула двери ресторана, расставила на улице столики и вдруг присела рядом со мной, вся такая гордая, прямая, с огненно-рыжей шевелюрой и рыжей челкой. Она смотрела на меня своими маленькими черными внимательными глазами и вдруг заговорила: «Не надо здесь лежать, — сказала она, — вставай! Тебе надо помыться, ты совсем одичала. Пойдем со мной, я дам тебе теплого супа и уложу в постель».

Я слушала ее, но не понимала ни слова.

Жозефа подняла меня, отнесла к себе домой и, одетую, грязную уложила в постель. Вошел Лоран, сказал: «Она больна, надо вызвать доктора».

«Она больна, но доктор здесь не поможет, — ответила Жозефа. — Пусть отоспится, поест вдоволь, а там посмотрим».

Что было дальше, я почти не помню. Жозефа кормила меня с ложечки, как маленького ребенка. Она заставляла меня есть, вставать с постели, ходить по комнате. Когда ей надо было выйти за покупками, со мной оставалась Натали, которой было велено ни на минуту не оставлять меня одну. В то время она была домработницей у Лорана и Жозефы.

Я не знаю, сколько времени провела таким образом в четырех стенах.

Я отказывалась подниматься с постели, не могла подойти к окну: боялась увидеть вдали отплывающий корабль.

Я все время повторяла: «Дэвид… Марко…» и умоляюще смотрела на Жозефу. Она клала мне руку на лоб и, глядя на меня лучистыми черными глазами, полными сочувствия и любви, нежно шептала: «Боль бывает прекрасной… Когда-нибудь все плохое останется позади, и ты начнешь лучше понимать мир, сможешь поставить себя на место другого и уже никого не заставишь страдать». Поначалу я ее ненавидела. Она распускала густые рыжие волосы, потом собирала их в пучок, потом снова вынимала шпильки. Она подолгу сидела, склонившись надо мной, и читала мне разные книжки, еврейские сказки, старинные легенды. Если вдруг попадалось слово «корабль», она сразу начинала читать что-нибудь другое.

Жозефа заново научила меня жить. Жозефа, а вместе с нею — Лоран и Натали.

Они выходили меня, и я осталась жить с ними: стала работать в ресторане. Я научилась расставлять столы и выписывать счет, мыть полы, закинув стулья на столики, выбирать рыбу, жарить картошку, выпекать шоколадные пирожные и сладкие нормандские пироги.

Так я узнала жизнь, Дэвид.

С тобою я изучала жизнь по книгам и фильмам, это не то же самое.

Я цеплялась за повседневные мелочи, за бытовые детали. Годятся ли эти мидии или в раковинах один песок? Как готовить букцинумов и креветок? Как быстро вскрывать устриц, когда гости спешат и хотят получить заказанное блюдо немедленно?

Так, по крупинкам, ко мне возвращалась жизнь…

Однажды я почувствовала себя настолько окрепшей, что решилась вернуться в Париж. Я хотела повидать Марко.

По протекции твоего друга он устроился работать в крупную кинокомпанию. У него был просторный кабинет, дорогой костюм, роскошная машина. «Как жизнь, сестренка?» — спросил он, не глядя на меня. Он не попытался меня обнять, прижать к себе. «Я могу тебе как-нибудь помочь? — продолжал он, — подожди минутку». Зазвонил телефон. Брат договорился тем же вечером с кем-то поужинать и снова обратился ко мне: «Послушай, ты похудела! И прическа у тебя неудачная! И одета ты черт знает как — надо бы прикупить шмоток! На тебя страшно смотреть! Дать тебе денег?» Он выдвинул ящик, но я замотала головой, спросила: «Скажи, мы можем с тобой встретиться, поговорить?»