Черная вдова

– Курлагут, воин простой.

– Что не поделили?

– Курлагут – преступник, мне приказано его убить.

– В чем ты провинился, Курлагут?

– Обронил тетиву запасную.

– И за это – смерть?

– У нас человечья жизнь дешевле овечьей. Обострите слух, жители Айхана. Я – бедный пастух. По вашему скромному обличью я вижу – среди вас тоже нет купцов и князей. Верно?

– Да. – Бахтиар ободряюще, улыбнулся монголу. – Ты попал к друзьям, Курлагут. Перед тобой – братство обездоленных.

– Хорошо. Буду, говорить как свой со своими. Я понимаю – нас не зря сюда приволокли. Не ради узких татарских глаз спустились с башен к черту на рога. Вы хотите получить сведения о войске Чормагука. Так? Я все знаю. И все расскажу.

– Болтун! Язык отрежу. – Баргут замахнулся, Бахтиар перехватил его жилистую руку.

– Успокойтесь, почтенный! Тут не разбойничий лагерь.

– Все выложу, – спокойно продолжал Курлагут. – Ничего не утаю. Только дайте, айханцы, разделаться в честном бою с этой нечестной, нечистой тварью. Он сын старейшины рода, из которого я происхожу. Наше семейство издавна служит Баргуту. Сколько помню себя – он вечно бил меня, за волосы таскал, за труд награждал пинками. Сестер моих обижал. Есть не давал. Измучил, проклятый, до одури. До того довел, что хоть в огонь бросайся. Я должен его уничтожить. Не могу больше терпеть.

Он кинул начальнику по-татарски несколько злых, отрывистых слов. Баргут зарычал, торопливо разделся, крепко размял плотные мышцы волосатых рук.

– Раздвиньтесь, – попросил Курлагут притихших айханцев. – И добавьте в костер хворосту, чтоб стало светлей.

Обнаженные до пояса, по-волчьи поджарые, сутулые, с каменными лицами и немигающими глазами, татары медленно запрыгали по кругу, переваливаясь и встряхивая вытянутыми руками, точно крыльями. Они подражали орлу, неуклюже ступающему по земле. Сблизились, низко пригнулись, застыли на миг, настороженно выставив перед собой руки с растопыренными, хищно скрюченными пальцами, и вдруг с воплем сошлись, схватили друг друга за плечи, уперлись бронзовыми лбами, затоптались на месте, норовя зацепить ногой, кривой от верховой езды, ногу противника.

Баргут наседал, потный, нахрапистый, как олень на весеннем лугу, рвал кожу соперника, точно бумагу. Он был устойчивей, сильней Курлагута, боролся не столько за свою, все равно обреченную голову, сколько за благо, сохранность, безопасность родного воинства. Зрители безмолвствуют. Их сердца – на стороне Курлагута. Но мало кто верит в его победу. Тонок, сух бедный пастух. Не выдержит.

Оказалось, однако, что Курлагутова ненависть втрое превосходит Баргутову мощь и злобу. Внезапный рывок! – и стрелок, упруго присев, кинул сотника через себя. Глухой, тяжелый удар. Будто упал мешок с пшеницей. Баргут распластался навзничь. Курлагут голодной птицей метнулся к нему, придавил коленом грудь. Опозоренный сотник лежал неподвижно, хотя и мог еще вывернуться, встать, схватиться с противником вновь. Он тихо плакал.

– Нож! – хрипло крикнул Курлагут.

Он воткнул нож в шейную ямку Баргута, вынул, вытер о штаны, с поклоном подал Уразбаю черенком вперед.

– Спасибо. Теперь – спрашивайте.

Бахтиар с трудом разлепил губы.

– Сколько людей у Чорматуна?

– Пятьсот татар, тысяча кипчаков, пять сотен пленных.

– Почему, окружив крепость, татары оставили открытой дорогу перед воротами?

– «Золотой мост».

– Что это значит?

– Нарочно кольцо разомкнули, чтоб выманить вас наружу. Выйдешь – в засаду попадешь.

– Так. Где хранится запас стрел?

– В трех крытых повозках на берегу правого притока Гавхорэ, напротив юго-восточной стены.

– Сало, вино, зерно?

– В обозе, к западу от Айхана, за левой ветвью канала.

– Хорошо. Последний вопрос – где стоят камнеметы?

– У старой мечети.

– Спасибо, гость. Спасибо. Ты спас Айхан от лютой беды. Слушай. Здесь ты видишь людей, непохожих друг на друга. Сарты, кипчаки, туркмены. Каракалпаки. Даже булгарин и русский найдутся. Но мы неплохо ладим между собой. Кровь у всех разная, зато доля – одна. У нас – содружество бедных, понимаешь? Будь с нами и ты, татарин. Примем с великой радостью.

Курлагут долго не отвечал. Он понуро сидел у костра, думал, тупо глядел в огонь. Вздохнул, угрюмо покачал головой.

– Нет, – сказал он с тоской. – Я должен умереть. Я – предатель. Зарезая начальника. Открыл врагу наши тайны.

Татарин медленно поднялся, сделал несколько, неверных шагов к краю стены. Закрыл ладонями плоское лицо и боком, расслабленный, вялый, будто уже неживой, упал в темноту.

Айханцы остолбенели.

– Вот тебе и содружество бедных, – горько усмехнулся. Джахур.

– Ой, не могу! Задыхаюсь. Уйдем отсюда, иначе упаду… – Мехри, отчаянно мотая головой, потянула Асаль за собой.

Под ногами, жадно присасываясь к обуви, нехотя расползалась, вынутая из-под кирпичного, киркой разбитого пола, пахучая мокрая глина. У стены при блеклом свете слепого, еле тлевшего факела зияло свежевырытой могильной ямой продолговатое отверстие. Оттуда густо плыла липкая сырость, насыщенная злой, невыносимой вонью.

Сдвинутая легкой воздушной волной, захваченная складками длинных платьев, она хлынула вместе с женщинами к выходу, с омерзительной мягкостью обволакивая их, ядовито струясь у брезгливо раскрытых губ, боясь отстать, вкрадчиво опережая.

– Смрад – что дурной человек, – прохрипела Мехри. – Привяжется – пинками не отгонишь.

Уселись под башней, с трудом отдышались. Асаль сказала опустошенно, без слез и надежды:

– Беда. Пропал твой глупый родич. Чую – назад не вернется.

– Оставь! Разве можно так говорить? Молись, удачи ему желай – и аллах отверзнет пред ним обратный путь.

– Нет, не вернется домой Бахтиар.

– Замолчи! Горе накличешь.

– Я знаю, он не вернется.

– Ты перестанешь ныть? Затвердила. О хорошем думай, забудь плохое.

Впрочем, Мехри сердилась лишь для виду. Восток. Верно, что женщина здесь суеверна, однако она к тому же и очень хитра. По-своему, конечно. Почитая бога и святых, она, тем не менее, стремится на каждом шагу их обмануть.

Она весь день бранит озорное чадо:

– Умри, проклятый!

Но это отнюдь не значит, что мать действительно желает навлечь на ребенка погибель.

Опыт давно доказал несчастной – небо лукаво, изменчиво, каверзно; просишь его снизойти, оказать хоть малую милость – оно, издеваясь, поступает наоборот. Умоляешь сберечь урожай – обязательно случится недород. Мечтаешь о пригожем женихе – непременно объявится урод. Ждешь сына – получишь дочь. Стряслось несчастье, надо срочно в дорогу – на дворе, будто назло, непроглядная ночь.

Трудная жизнь. И кричит, замирая от страха, усталая, издерганная женщина:

– Умри, умри, умри!

Может, скажет всевышний: «Она не любит родное дитя? Что ж. Оставлю его сей вздорной женщине, пусть сто лет мучится с ним, негодная».

Ей больно. Ей боязно произносить жуткое заклинание. И все же мать не устает притворно яриться. Мать готова вконец изойти в отборных ругательствах. Лишь бы спасти, сохранить хилое потомство от свирепых болезней, столь же обычных в нищей лачуге, как и голод, голые стены, стенания, ниши пустые, копоть, плесень и пыль.

Жалкое ухищрение. Однако вера есть вера. Именно из подобных соображений простила Мехри юной тюрчайке недобрый смысл ее тоскливых, из сердца вырванных слов. Но Асаль не до хитростей. Удача? Нелепо о ней говорить. Не сумеет бедный Бахтиар выбраться из черного колодца, куда он спустился с друзьями в ненастную полночь. Из таких мест не возвращаются. Там, внизу, смерть.

Асаль – точно камень. Пусто в глазах, пусто в ушах, пусто внутри. Будто сама очутилась в глухом подземелье.

– Я устала, – тупо сказала Асаль. – Надоело. Все надоело. Думать, ждать, сохнуть. Ты не знаешь меня, тетя Мехри. Запомни: не вернется твой родич к утру – умру. Вспыхну, сгорю – и пепла не отыщете. Я девчонка безумная.