Страница 20 из 53
Гуль не спалось.
Она вздремнула днем, после еды, очнулась недавно и теперь, опухшая, с взлохмаченной головой, томилась у жаровни, уныло зевая и потягиваясь.
– Умоетесь, ханум?
Гуль взялась было за бархатный халат, чтоб одеться и встать, но намеренье встать, едва возникнув, тотчас улетучилось. Ох, боже. Отдохнула вроде неплохо, почему же опять клонит в сон? Туман в голове. Умыться? Гуль представила прикосновение холодной воды к лицу, передернула плечами.
– Не хочу.
– Кушать, ханум?
Гуль вновь потянулась к халату. Что бы такое съесть? Перебрала мысленно блюда, которые могла принести ей служанка. Тонкий хлеб. Колбасу из конины. Острый суп с жирной бараниной, жгучим перцем, репой и морковью. Сливки густые. Мед. Сушеный виноград. Сладкую дыню. И прочее. Каждый день – одно и то же.
– Не хочу.
– Прогуляться изволите, ханум?
Гуль слегка оживилась. Расправила рукав халата, чтоб сунуть руку… и уронила ее на атласное одеяло. Гулять? Где тут гулять, в проклятом Айхане? В дворцовом саду студено и пусто. Взойти на башню, глядеть на поля? Надоело. С души воротит от этих башен и стен, от полей. К тому же теперь в тех полях рыщут татары. Еще убьют. Жаль, не удалось перебраться в Ургенч. Чернь задержала, чтоб ей сгинуть.
Ох, и испугалась же Гуль, когда у ворот завязалась драка. Негодный Джахур. Сиди тут по его вине. Повеселилась бы дочь Нур-Саида в Ургенче! Столица. Сколько, должно быть, красивых мужчин при дворе.
– Не хочу.
– Позвать Бейбарса?
Гуль задумалась. Бейбарс. Глаза с поволокой, сахарная улыбка. Позвать? Она, сомневаясь, прислушалась к себе. Никаких желаний. Пусто, студено внутри, как в дворцовом саду с голыми деревьями.
– Не хочу.
– Разыскать… Бахтиара?
– Что ты?! – Гуль прикрылась халатом, зло взглянула на дуру Адаль. – Не смей без меня и при мне о нем говорить!
Она боялась Бахтиара.
Он не походил на мужчин, которых знала Гуль. Все, без хлопот получив требуемое, уходили с довольной улыбкой и тотчас забывали о ней. Так же, как Гуль о них. Никому бы и в голову не пришло досаждать любовнице ревностью. Бахтиар же строг и требователен. Хочет, чтоб Гуль служила только ему. Странный человек.
Она обратила внимание на кузнеца потому, что все в Айхане им восторгались. Умен, пригож. Мастер рубиться на саблях кривых, стрелок отменный. Любопытно. Призывая его к себе, Гуль стремилась к обычным утехам. Но Бахтиар вдруг женился на ней.
Еще никто не обращался с Гуль-Дурсун с такой обостренной нежностью. Но никто не относился к ней и с такой пугающей серьезностью. Нежность подкупала, серьезность отталкивала. Вызывала смутное чувство ответственности. Но зачем ей она, та ответственность, на что ей зависимость, скованность? Каждый волен в своих поступках. Делай, что нравится.
Привязанность мужа представлялась дочери Нур-Саида излишне упорной, опасной, суровой. Жить мешала, как хворь. Беспокоила, точно в сердце заноза. Хотелось вынуть занозу, кинуть прочь.
Это свершилось.
– Сыграть на дутаре, спеть?
– Не хочу.
– Рассказать о багдадской плутовке Голе-Мухтар? Вы любили слушать о хитрых ее проделках.
– Не хочу.
Адаль встревожилась.
Тощая, носатая, с узкими губами, седая, она сердито косилась на госпожу глубоко запавшими нечистыми глазами. Что творится с хозяйкой? «Не хочу, не хочу, не хочу». Плохо. Очень плохо. Пока ханум хочет, есть возможность ей угодить, получить весомую награду. А так? И от Гуль подачек не жди, и щедрый Бейбарс не кинет полушки.
Что за жизнь без желаний?
Адаль, например, отлично знает, чего ей хочется. Потакать самым скверным причудам горе-хозяйки, чтоб щедрость ее подогреть. Серебра накопить, уйти из дворца на покой, домик купить – и румяного юношу с нежным пушком на губе. Старовата? Пусть. Любой бедняк сына продаст. Ведьме отдаст, лишь бы избавить дитя от нищеты. Не все привередливы, как Бахтиар. В крепость взяли на службу, к эмиру приблизили, а он, глупец, какой-то еще дурацкой верности требует от жены. Служанке Адаль с детства знакома бедность. Отдавали девчонкой сюда – рыдала, обезьяна, не желала идти в наложницы. И напрасно! Тут сытая жизнь, веселая, легкая. Нет, нет, не дай бог – за кольцо Сулеймана она не вернется в родную хижину. Спать на гнилой циновке, хлебать просяную бурду?
Чем бы занять госпожу?
Гуль бессознательно теребила длинный рукав халата. Ее ленивый взгляд привлекла торчащая из шва грубая нить. Гуль поймала конец, нехотя дернула. Не отрывается.
– Ножницы подай, – зевнула Гуль.
И принялась без всякой цели распарывать рукав. Распорола, опять зевнула. Потянулась.
– Иголку с ниткой принеси.
Адаль изумилась. Не случалось еще, чтоб хозяйка шитьем увлеклась. Не спеша, хлопая сонно глазами, заметала рукав Гуль-Дурсун. Задремала. Очнулась, вздохнула скучающе, вновь распустила стежку.
«Если бродяге-монаху нечего делать, он рвет и чинит колпак».
Старуха икнула.
– Помилуй, боже. Кто-то вспомнил меня, горемычную.
Она ошибалась. Речь шла о другой. Вспоминали ее госпожу. В караван-сарае Асаль спросила тетю Мехри:
– За что Бахтиар невзлюбил Гуль-Дурсун?
Они плескались в медных лоханях с теплой водой, мыля посуду.
– Бесплодна, распутна, бессовестна.
– Неужели? Разве так может быть?
– Может. У богатых – свои законы. Дворец – вертеп. Это у нас, простых, жена мужу – товарищ по тяжкой доле. Правда, бедные тоже должны платить за невесту, как на базаре за лошадь. Обычай. Зато выкуп у нас – не доход, весь на свадьбу уходит. И к мнению детей человек из предместья не глух – он их любит, ведь они для него – единственная радость. Я, например, знала Джахура с младенческих лет, по соседству родители жили. До сговора с ним встречалась, считай – по любви вышла замуж.
– Ой, как хорошо! – восхитилась Асаль.
– Не спорю, и в наших лачугах случается всякое. Люди-то разные. Бывает, деньгами прельстятся, купцу кривоногому дочь отдадут.
– Ой, как нехорошо! – возмутилась Асаль.
– Что делать? Нужда. Твердо знаю одно – баловства у нас нет. Моешь, чистишь, стряпней занята. Шьешь, прядешь, ткешь паласы, войлок катаешь. Хворост рубишь, огород копаешь. Так утомишься, что мужа не можешь пригреть, не то что о прочих думать. Раз в неделю обнимешь беднягу, и ладно. Зато, если уж обняла, – Мехри зажмурилась, – до утра не уснешь! Праздник, как в первую ночь. Услада. – Она поцеловала алый цветок, изображенный на глиняной миске. Асаль на сей раз промолчала. Опустила голову, отвернулась.
– Что притихла, длинноногая? – усмехнулась Мехри. – Скажи: «Ой, как интересно». Иное – в хоромах эмирских, – продолжала жена Джахура. – Безделье – бес. Подобьет на любую пакость. На гнусность толкнет самую дикую. Отсюда и распущенность. Да и нравы, понятья у них каковы?
Она задумчиво сказала, что если глубже копнуть, не только Гуль в непотребствах своих виновата. Что ждать от женщины, которой с детства, чуть зубы прорезались, твердят, что она – дорогой товар, утеха, забава, игрушка для мужчины?
Кругом – соблазн. В глазах беспутных наложниц, скользких словах, нарочито просторных платьях, умышленно приспущенных штанах, кольцах, выпрошенных у благодетелей, браслетах и амулетах – намек на безудержное сладострастие.
Уже сам обычай сидеть отдельно, прятать лицо от мужчин заставляет девчонку прежде времени думать о своей особой природе, открывает ей чуть не с пеленок ее собственную сущность. Вынуждает копаться в себе, мечтать о запретных вещах. Таит острый искус познать их скорей. И эту раннюю пылкость упорно, всеми способами, подогревает окружение.
– Возьми слагателей песен. Даже поэты, добрейшие среди людей, взахлеб, со слюной на губах, восхваляют женскую грудь, очи, плечи, зад – тьфу, прости господи! – и никто не вспомнит, что женщина – человек. Ужас, правда? Но и это бы ладно. Страшней всего, что мы сами порой неустойчивы.
Мехри склонилась к тюрчанке, откровенно шепнула на ухо:
– Нас легко развратить. Мы – слабые. По-моему, мужчина, даже самый никудышный, не может пасть так низко, как сбитая с толку женщина. Впрочем, не знаю. Есть и среди них скоты. Но, спорь не спорь, по естеству, по природе своей они чище нас. Вернее, проще. Они – отдающие, мы – принимающие. Мы по другому устроены, и если уж утратили стыд, то удержу не будет. Особенно если замужество неудачное и есть досуг. Первый муж Гуль-Дурсун был дохлый старик. Освободилась – и дорвалась.