Стрела и солнце

Он не виноват, что он такой; что так получилось — виновата жизнь?

Но ведь человек — не деревянная кукла в руках бродячего скомороха, которую дергают за ниточки так и эдак! Да, человек зависит от обстоятельств, но ведь и обстоятельства зависят от людей. У человека — сердце, мозг, совесть и добрый пример лучших людей. Он и должен противопоставить их неверным обстоятельствам. Не набрался мужества — пеняй на себя. Орест — соучастник преступления и подлежит уничтожению. Выпил вино — выпей и дрожжи, так говорит народная мудрость.

Харн и Орест. Казалось бы — что между ними общего? Но если разобраться глубже, они — листья с одной ветви, так же, как Аспатана и даже покойный Дион. Пусть все это — разные люди, но главная черта у них одна; они отделяют себя от других, самое важное для них — они сами, свое. Вот почему в трудный час, когда решается судьба целой страны, судьба тысяч людей, Орест, хотел он этого или нет, оказался на стороне Харна.

Преступник… Но ведь он — муж Гикии! Подлежит уничтожению… Боже! Уничтожить человека, которому принадлежала столько ночей. С которым лежала в одной постели, плакала при судорожных порывах горячего тела… Ведь он — муж! Муж — изумительное слово. Никто на свете так не близок женщине, как муж. Ему известны секреты, которые женщина не открывает даже матери. Все доверено ему — красота, изъяны, явное и тайное.

Предать человека, который растворился в тебе, в котором растворилась ты — не преступление ли это тоже?

Все равно, что самой, в постыдной наготе, предстать перед жадно глазеющей толпой.

Боже, боже! Бедный Орест… Что делать? Время идет. В доме затихают крики пирующих. И тут Гикия вспомнила старинную примету: женщина, если она родилась, да вдобавок еще вышла замуж шестого числа второй декады месяца, всю жизнь будет несчастной. Неужели все наперед предопределено черной судьбой и нет смысла бороться с нею?

Время идет.

Триера грузно покачивалась на холодных волнах Песочной бухты.

Глашатай Поликрат стоял на палубе, уцепившись за мачту со спущенным парусом, и зябко кутался в теплый плащ. Напрягая глаза, он глядел в ночь, на темные массивы херсонесских стен, за которыми один за другим гасли в домах огни. Где же условный знак?

Солдаты-боспоряне сидели тесной кучей под навесом, ждали приказа выгружаться. Гребцы бесшумно двигали веслами, чтобы триеру не прибило прежде времени к берегу. Позади чернели огромные расплывчатые пятна — то качались на воде два других корабля, набитые воинами, как борти пчелами. Как только единомышленники Асандра откроют ближайшие из городских ворот, рои этих свирепых пчел, яростно гудя, вылетят из ульев-кораблей и обнажат стальные жала.

Поликрат продрог и спустился вниз.

Асандр сидел у стола, крепко сцепив зубы, и напряженно глядел в одну точку. Заметив глашатая, слезавшего по ступеням лестницы внутрь судна, царь оживился, бросил на него требовательный взгляд. Поликрат отрицательно покачал головой. Асандр досадливо поморщился, причмокнул и сплюнул.

— Должны бы уже, — проскрипел царь недовольно. — Ох, как надоела эта проклятая качка! У меня колени дрожат. Мутит.

Он пожевал старческими губами, опять причмокнул и поманил Поликрата толстым указательным пальцем.

— Смотри, чтоб солдаты, как выгрузятся, не шумели, не зажигали огня. Надо подойти к воротам незаметно. А то поднимется переполох. Когда уже войдете в город, тогда кричи во все горло: «Боспоряне! Вперед, за царя и Пантикапей!» Чтобы побольше страху нагнать. Внезапность — великое дело. Понял, Златоцвет?

Поликрат молча наклонил голову.

— А Протоген — высадился он в бухте Символов?

— Да. — Глашатай полез обратно на мокрую палубу.

«Заговаривается, — подумал он с неприязнью. — Сто раз повторяет то же самое. Правду говорят: вторично дети старики».

Оставшись один, царь подпер ладонью подбородок и задумался.

— Кого посадить архонтом в Херсонесе? — в который уже раз спрашивал он себя. — Ореста? Глуп, верней — слишком умен, не от мира сего. Драконта? Нельзя — рано или поздно изменит. Хоть бы ему шею свернули херсонеситы сегодня в стычке. Не догадаются — сам постараюсь. Только когда все уладится, конечно. Опасный друг. Боже! Чем кончится эта ночь?

Он вопрошающе уставился на бледный светильник.

Жаль, что маленький светильник не мог озарить слабыми лучами тьму грядущего и поведать о том, что в ней прояснилось. Он рассказал бы изумленному Асандру, что не пройдет и десяти дней, как его власть в Боспоре кончится навсегда.

Там, за Феодосией, уже стояли во главе большого войска Скрибоний и Динамия.

Разве мог старик предположить, что едва он вернется из-под Херсонеса в Феодосию и, узнав о мятеже боспорян, выступит против них, как солдаты пригретого им Протогена, увидев, на чьей стороне перевес, бросят Асандра одного и перейдут под руку Скрибония? И даже верный Поликрат сбежит к хилиарху? Старик только рассмеялся бы, если бы ему, богатейшему человеку в Тавриде, сказали, что всего через несколько суток он лишится всех сокровищ, а затем умрет с голоду.

Но так оно и случилось.

…В ту ночь на холмах за Феодосией пылали большие костры. Отряды скифов, маитов, ремесленников, крестьян, рабов — все те, кто по зову Скрибония поднялся, наконец, против ненавистной Асандровой власти — грелись у костров, набираясь пылу для решительного сражения.

Скрибоний — новый, хотя еще не объявленный монарх Боспора, нежился в теплом шатре с царицей Динамией. Он был доволен. Желанное — в руках!

Скрибоний смело глядел в лучезарную даль будущего, и ни одна тревожная мысль не омрачала его радости.

Триеры Асандра выступили к Херсонесу тайно; был пущен слух, будто царь двинулся к Танаису приструнить сарматские полчища.

Но Скрибоний узнал об истинной цели похода через подкупленных во дворце людей. И его не обманул хитрый ход Асандра, который днем и впрямь отплыл под звуки флейт на север. Верные Скрибонию рыбаки проследили, что царь ночью вернулся, бесшумно проскользнул в проливе мимо Пантикапея и взял направление на юго-запад, к Херсонесу.

В Танаис же, чтобы отвлечь внимание любопытных, пошла по Меотийскому озеру только одна галера.

Поначалу Скрибоний хотел предупредить херсонеситов, чтобы они были наготове. Но Динамия воспротивилась:

— Сделаешь глупость! Если херсонеситы своевременно примут меры к отражению нападения, царь вернется домой с хорошо сохранившимся, озлобленным неудачей войском, которое будет радо по его приказу сорвать зло на нас с тобой. Пусть лучше передерутся у стен Херсонеса, устанут, ослабнут — с той и другой стороны погибнет много людей, — тогда мы раздавим и тех, и других. И Асандра опрокинем, и Херсонес заодно приберем к рукам.

— О божественная женщина! — восхитился Скрибоний. — Ты мудра, как Афина Паллада.

…У одного из костров сидел некто по имени Сфэр — винодел из Тиритаки, рыбак, кузнец, человек, потерявший по злой воле Асандра дом и семью. Он молча наблюдал за длинными языками пламени, с треском пожирающими кривые сучья степных кустарников. Сфэр вспоминал о Тиритаке, о своих бесследно пропавших детишках.

Мимо костра, возле которого разместился Сфэр, к шатру Скрибония прошла толпа сияющих, оживленных, весело гогочущих эвпатридов.

Слуги тащили за ними кувшины, узлы, корзины. Будет пир. И Сфэр узнал в толпе «благородных отцов» архонта Ламприска — да, того самого, что когда-то ограбил Сфэра, взял его землю себе, а жену и дочерей продал а рабство.

И Сфэр горько заплакал — первый раз с тех пор, как бежал из Тиритаки. Он плакал долго, но жаркий костер высушил слезы. И Сфэр проворчал зловеще:

— Вот оно как… Ламприску не худо жилось при Асандре. Пришел Скрибоний — Ламприск опять в почете. Ну, что же…

Разве мог предвидеть новоявленный царь, что пройдет немного времени, и этот самый Сфэр, убедившись, что очередной правитель — такой же ловкий обманщик, как и прежние, если не хуже, а Мессия, обещанный иудеями, все еще медлит снизойти на землю, проберется в одну бурную ночь с друзьями в Белый дворец и зарежет Скрибония, точно овцу?