Страница 2 из 3
– Ангел-хранитель, – тихо возразил Мириам, – защищает не одно только тело, а душу. Ты это знаешь не хуже меня. Ее душа чиста, на ней ни одной царапины.
– А душа моего некрофила смердит. – Перебил Амниэль, зачерпнув ладонью черноты из зрачка и мрачно любуясь переливами мрака. – Прежде чем спрятать труп, он отрежет палец ребенка и съест. Его душа черна. Я не смог ее ни защитить, ни спасти…
Мириам проводит радужным пальцем по лбу жертвы, сдувая капельки пота, и отвечает:
– Ангелу-хранителю не дано выбирать человека для опеки, как человеку не дано выбирать время рождения. Твой жребий ужасен, Амниэль, но ты должен подчиниться призванию и охранять его жизнь до конца. У души должен быть хотя бы один шанс к спасению.
– Охранять маньяка? Заслонять насильника белым крылом? Защищать некрофила, который откусывает пальцы?! Увольте!
Амниэль гневно опрокинул ладонь, выливая струю черноты в зрачок человека.
Глаза Назимова разом наливаются кровью.
– Да, – ответил Мириам, нежно склоняясь над плачущей девочкой и, сладко усыпляя слезинки, – наш долг отбрасывать свет белизны на пролитую кровь, чтобы ее цвет был празднично ярок.
– Брести по колено в кровищи?! – восклицает в сердцах Амниэль, облетая вокруг ноздрей человека, забитых косматым волосом.
Снежные перья ангельских крыл подрагивают от горячего дыхания Назимова.
– Да, и черпать эту красную жижу чашечками весов, уравнивая благо и злобу.
– Проклятье! Я прикован к нему цепью господней любви!
Ангел летит над расцарапанной до крови небритой щекой маньяка. Малиновая пустыня кожи простирается до самого горизонта с отчаянием ада. Черные волоски щетины торчат из земли крючьями железных колючек.
– Не клянись и не проклинай участь хранителя, а следуй алмазной линии любовного долга. Цепляйся намертво в любое оправдание его жизни.
Мириам встает на колени в изголовье постели и нежно склоняется над лицом ребенка.
Его снежная тень освежает жажду жертвы надеждой спастись.
– У него нет никаких оправданий! Это больное животное, пораженное метастазами похоти.
Амниэль гневно кружит по звездной орбите вокруг черной ресницы убийцы.
– Сила его страсти не может не поражать.
Он перешагнет через любую жизнь, – увещевает его гнев Мириам.
– Но почему? Почему Мириам?! Кто ввинтил в его пах эту кошмарную змею наслаждения и заставил плясать под свист двух узеньких дырочек на головке гада?
Амниэль встает во весь свой ангельский рост на тротуар у подножья двадцатиэтажного дома, стоя напротив убийцы в открытом окне, и глядя прямо в лицо Назимова разгневанным взором.
Волосы дыбом встают на голове, Назимов видит как далека земля. Он пятится назад.
Между тем Мириам говорит:
– Ты сам знаешь ответ. Когда змий соблазнил Адама и Еву, ангел Господень изгнал их из рая. Он взял в правую руку пальмовую ветвь. А в левую – змия. И изгоняя людей, принялся хлестать тем змием по чреслам. И бич его остался в муже. А рана от бича в жене. Это божий бич, Амниэль, – твердо стоит на своем Мириам, обдувая ветерком лицо девочки..
– Но девочка плачет, – упорствует в богоборческом натиске Амниэль.
Ангел возвращается в комнату и тоже встает на колени в изголовье несчастной жертвы.
– Видишь, – горячо говорит Амниэль, – Она измучена страхом и предчувствием смерти. Ей нет дела до мировой гармонии. Ее рот пересох от жажды, руки затекли от веревки.
– Ты уже все решил? – спрашивает Мириам. Убирая со лба девочки потную прядку волос дуновением ветерка из окна.
Взгляды ангелов впервые встречаются скрещением двух радуг.
След скрещения алмазным крестом загорается в комнате.
Их позы молитвенны, но слова выдают смятение духа.
– Что ж, Амниэль, – вздохнул Мириам, – Ты готов к отпадению от света. Тебя камнем тянет на дно преисподней. И ты сам все знаешь.
– Да, Мириам, – отвечает тот, – падший ангел никогда уже не взлетит. Его крылья сгорают в аду. А ноги оставляют следы на земле.
Они сливаются в прощальном объятии в облачко света.
– Прощай, Мириам. Я не буду его спасать и следовать алмазной чертою долга.
– Прощай, Амниэль. Ты спасешь ее ценой своей гибели и ударом падения. Но, что будет со мной?
– Хочешь я покончу с собой? – жарко спросил психопат, стоя на самом краю открытого окна.
Валентин впервые не назвал Эммануэль по имени.
– Нет, милый. Я не смогу себя развязать, – отвечает девочка, – И умру здесь от голода.
– Нет, что ты, глупышка, – возразил Назимов, – мой труп на асфальте увидят люди. Они закинут головы вверх и заметят открытое окно. Дверь будет взломана. Даже не так, все будет проще… они найдут в моем кармане ключи от квартиры и тебя спасут.
– Хорошо, прыгай! Только я не буду смотреть, милый. Ладно?
– Не смотри, – Назимов напружинил ноги для смертельного прыжка вниз, но тут …но тут он слышит, как в ванной комнате оживает открытый кран и сухая ванна наполняется толчками жидкого плеска.
Вода!
– А,а,а, – рычит он, как раненый зверь, и, спрыгнув на пол, падая по-кошачьи на четвереньки, идет на звук смерти, сначала на корточках, затем ложится на живот: он пытается, что есть силы сопротивляться позыву похоти. Но тщетно! Рыча, плача, обгрызая ногти, маньяк ползет на звуки воды. Он понимает, что теперь его уже ничто не остановит. Девочка будет убита через пару минут.
– Тебе не будет больно. Слышишь! – хрипит он, показывая беспорядочными тычками голой руки на открытую дверь.
Лидочка не поняла, что означают слова и жесты мужчины, но сердце сжалось от верного страха.
Назимов, корчась, цепляет рукой брошенный нож и вскрикивает от боли, словно рукоять раскалена добела.
– Постой, милый, – говорит девочка вдруг тихо и проникновенно чистым ангельским голосом.
– Да! – Назимов смотрит с надеждой на пунцовые губки ребенка.
– Папа, я твоя дочь.
– Ты моя дочь? – теряется психопат.
– Да, меня зовут Эммануэль.
– Эммануэль?!
– Да.
– Ты моя Эммануэль!
– Да.
– Тогда беги, беги! Быстрее, пока вода не наполнила ванну…
Назимов, шатаясь встает с четверенек на ноги, и шагнув к постели, срывает с девочки одеяло. Эммануэль туго обмотана веревкой, как гусеница – паутиной. Трясясь от вожделения, любящий отец, зажмурив глаза чтобы не видеть девочку, вслепую разрезает веревку на груди. Затем, перевернув на животик, так же вслепую нашаривает узлы на руках и режет лезвием тугую темноту.
Отца колотила мелкая дрожь, по лицу колесами катились крупные капли пота: он еще никогда и никому в жизни не помогал избежать смерти.
Он даже пытается разжать руку, чтобы нож выпал на пол, но рука не подчинилась.
Шатаясь от слабости, девочка спустила ноги на пол, но встать не смогла и, опустившись на колени, держась за пол руками, пошла к входной двери, волоча за собой ноги.
С ножом в руке Назимов снова встал на четвереньки, следуя рядом, шум воды в ушах нарастал.
Боже!
Двумя червяками они проползли мимо открытой двери в ванную комнату, где гневно и шумно хлестала из крана струя белой воды.
О! Пока девочка уперлась в дверь и, уцепившись за обивку, стала подниматься вверх, к дверной ручке, Назимов стоял на четвереньках у стены и, заткнув уши пальцами, вращая их с такой силой, что ушные раковины окрасились кровью от кожицы, содранной ногтями. …Вот девочка ухватилась за дверную ручку и нашарила колесико на замке. Осталось повернуть его вправо, и она свободна… хорошо, Эммануэль, хорошо. Назимов, рыча, начинает грызть обивку, находит губами отставший гвоздь и впивается в шляпку зубами: он пытается не видеть жертву – сейчас она встанет в полный рост, привстанет на цыпочках, край платьица поднимется, оголяя голые ножки Эммануэль.
Рот Назимова полон взмыленной пены безумия.
Вырвав гвоздь, Валентин сжимает зубами шляпку и начинает с яростью колоть острием в кулак правой руки, где зажат нож. От ударов острия исколотая кожа заливается кровью.