Страница 16 из 35
Изредка стрельнет уголек да проворчит в темноту на всякий пожарный случай собака, а так тихо все. Лес кажется непролазным даже для звуков.
Молчат, отдыхают. А о чем говорить? Один охотник — майор в чине, другой сержант. Хотя на охоте, как в бане, все равны до выстрела, а там уже смотрят, кто лучше стрельнул. Случается, и генерал ефрейтору утку достает.
— Как по-вашему, товарищ майор, что такое родня?
Бушуев, застигнутый врасплох вопросом ординарца, пожал плечами:
— Родня? А кто его толком знает. Я вот беспризорник, так мне все люди родня. А вообще, это, должно быть, люди одного роду, близкие по крови или связанные гражданскими узами.
— А могут сын с отцом стать чужими?
— Могут. В гражданские войны брат на брата шел, сын на отца. — Николай Николаевич прикурил от обугленной палки, постучал ею, будто выбивая дурь, по трухлявому пню, который никак не хотел гореть. Затрещали искры, посыпался пепел. — Жизнь и так-то сложна, да еще мы стараемся иногда подзапутать ее: от кого-то бежим, от чего-то прячемся.
Сергей насторожился: майор будто о нем говорил.
— Иногда — наоборот: живем, живем — трах! Шапку об пол, в середу домой. Потом каемся.
Погас костер. Из темноты шагнули старые сосны и выставили голые сучья, как автоматы.
Сергей поднялся, набрал охапку сушняка, бросил на угли. Со стоном зевнул и подполз ближе к костру Отчим. Очень уж он какой-то не охотничий пес. Ни кошка, ни собака, не поймешь, что за зверюга.
— Не знаете, каких кровей, товарищ майор?
— Кто каких кровей: я или Отчим? Если пес, то самых благородных.
Сергей усмехнулся:
— Там этих благородных от каждой породы по ложке.
— А это роли не играет. Благородство не от породы, от воспитания. Ты не смотри, что он такой неказистый снаружи. Всю войну таскал его за собой Солдатов. До Шпрее дошли, стоим полком у берега. Река вздулась, льдины крутятся, смотрим — пес в воду кинулся. Барахтался, барахтался — выплыл. Слепой щенок в зубах. Положил его на сухое — и обратно. Другого приносит. Гнездо им в ящике из-под снарядов соорудил. И назвали его: Отчим.
Перед рассветом дремлется, и Сергей не знал, то ли наяву слышал, то ли во сне видел про щенячьего отца.
— Эй, охотник, вставай.
Вскочил, озирается. Все в инее и светло-светло. Майор смеется:
— Пообедаем?
— Проспали, да?
— А охоты все равно не будет. Заморозки.
Сергей надел рюкзак, Бушуев взял ружье. Собака завиляла клочковатым хвостом, заподпрыгивала, норовя лизнуть в губы.
Вышли из леса и остановились: заря до того огненная, что подойди к ней чуток поближе — одежда затлеет.
— Посмотрите, посмотрите, — зашептал Сергей, — лед-то на озере какой! Будто докрасна накалился. И куда мы с вами теперь подадимся?
— А домой, — равнодушно ответил майор.
— Давайте хоть в скрадке посидим. Авось, и надлетит какая.
— Дурная разве что.
Втроем забрались в скрадок, приготовленный с вечера. Травы настелили толсто, под боком мягко и тепло. Лежат, поглядывают в небо. А утро растет, ширится.
С полей в одиночку и табунками потянулась птица. Утки кружились над озеринками в надежде найти хоть какое-нибудь незамерзшее. Везде стеклянел лед, и в отчаянье они готовы были расшибиться об него, но в самый последний момент одумывались, закладывали крутой вираж и неслись дальше в поисках воды.
Сергей приподнялся на локте и замер. Прямо на них летела стая шилохвостей. Он вскинул ружье к плечу, но Бушуев накрыл ладонью дула стволов.
— Не надо.
— Да вы что? А если бы я на спуск давнул?
— Дави, оно не заряженное.
Сергей переломил ружье, на него уставились желтые зрачки капсюлей. Вынул один патрон — пустой!
— Ну, Николай Николаевич, вам и со сковородником с таким же успехом на охоту можно ходить. — Посмеялись.
— Хватит, настрелялся я за четыре года. Оглянуться назад, так войны от охоты произошли. Какой-то первый питекантруп…
— Питекантроп правильно.
— Разве? Учту. Пульнул камнем в первого птеродактиля — убил. Хорошо. Дальше — больше. Мамонтов научились убивать. Потом друг друга. И пошло.
Сергей собирался возразить, что война войной, охота охотой, что товарищ майор загнул не туда немножко, но Бушуев вдруг съежился и погрозил ему пальцем.
— Ша. Разведчик летит.
— Какой разведчик?
— Лебедь. Не шевелись.
Над лесом редко и сильно махала крыльями белая птица. Она была еще очень далеко, но уже видно, что белая. Или небо темно-синее, так поэтому, или воздух такой профильтрованный.
Лебедь кружнул над озерком, поинтересовался балаганом, едва не задев его, и повернул обратно.
— Сейчас стаю сюда приведет, если не заметил ничего подозрительного.
— Стаю? На озеро? Так лед же.
— Разломают.
Сергей не поверил, но смолчал: посмотрим.
Майор оказался прав: разведчик возвращался со стаей.
Лебеди на лету перестроились из косяка в цепочку. Вожак первым отделился от нее, спланировал, чиркнул грудью по льду и тут же взмыл. За ним второй лебедь, третий, четвертый. И все в одну точку. В одну точку. И после каждого удара ртутными шариками разбегались воздушные пузыри, молниями сверкали трещины. Лед прогибался, стонал, охал, а нежные птицы падали и падали на него. И лед сдал. Молодой лебедь, сложив крылья, отчаянно ударился всем телом, с хрустом проломил его и победно крикнул. Клич подхватили другие лебеди, и розовоклювый красавец закружился в маленькой полынье. Он вытягивал шею, наваливался грудью на хрясткую кромку и давил, давил, давил, кипятя черными лапами холодную воду. И вот уже на помощь ему опустился другой. Потом еще два. Брызги — веером.
Забыв об осторожности, охотники вылезли из укрытия. Такое не часто доводится наблюдать. А Отчим нетерпеливо поскуливал в ожидании выстрела, елозил брюхом по шуршащей подстилке, тыкался мордой в ружье — не стреляют. У пса, наконец, сдали нервишки, и он с визгом выскочил из шалаша.
— Отчим, назад! Отчим, вернись!
Лебеди шумно сорвались с полыньи и низом, нехотя полетели прочь. Отчим кинулся догонять стаю. Майор погрозил ему кулаком:
— Скажи, не турок. Ну, вернись только, дарданелла клочковатая. Жаль, кинокамеры нет. Неплохой фильмик мог получиться — финансы не позволяют. Моей ржавчине вечно что-нибудь да надо. Представляешь: пианино просит. Зачем?
— Горшки ставить, — невежливо хохотнул Сергей.
Он, не мигая, смотрел на воду, от которой шел пар, будто она была горячая. Белые перышки, что парусники в Ледовитом океане, метались по черной полынье, то натыкаясь на льдины и переворачиваясь, то задевая за водоросли и кружась на месте. Сергею все еще не верилось, что такие нежные птицы и вдруг способны на такую борьбу.
— Да, дружные птицы гуси-лебеди.
— Как люди. Чего разулыбался? Скажешь, люди грудью об лед не бьются, и я тоже. Так ты пока и не велика птица.
— Вы хотели сказать: не вольная птица. Конечно, куда уж нам до неба.
— Ты не обижайся, Сережка. Понимаю, на что намекаешь: твоя воля — ушел бы из ординарцев. Да?
— Ушел бы… Просто не был бы и все тут.
— А некоторые — наоборот, просятся даже.
— Потому они и некоторые. Берите, просятся, — меня отпустите.
— А если не отпущу?
— Вы не такой. Знаете, Николай Николаевич, какой может стать земля, дай людям делать то, что им по душе? Земля в два раза круглее станет.
— Не зна-а-аю, — покачал головой Бушуев, — круглее или площе. Не надо забывать, что опять-таки некоторым по душе войны, например, и так далее. Теперь ты-ы вообрази, какой станет земля, дай людям делать то, что им нравится. Ты в дебри не лезь, заблудишься. Ты лучше прямо скажи: чем тебе не служба у меня?
Затруднительно, когда и врать не умеешь, и правду молвить, какие легендочки выдает ординарцу Любовь Андреевна, не по-мужски получится.
— Ну, понимаете, товарищ майор, механик я.
— Смотри, механик, не прогадай: меняешь майоршу на «солдатку».
Сергей насторожился: что за солдатка там еще?