Страница 13 из 32
— А ты к чему это, дед? — спросил Борис.
— А к тому, что вы замечаете только, что видно, что в глаза кидается. И вот ихний брат, — и он большим пальцем ткнул в меня, — тоже! Там и граната, и взрыв, и танк горит, и она кричала: «За Родину!» А может, и не кричала… Ну, а что расписывать, когда керосиновая лампа, да и то, небось, закоптелая и стекло битое?.. Вам так, чтобы сразу на памятник, как Юрий Константинович сказал. А оно-то, может, каждый день случается, замечать надо!.. Вот в пятьдесят четвертом году, помнишь, Юрий Константинович, когда ты здесь зазимовал с этим, ну, как его, рыжим таким, у него все присказка была «чтоб тебя»? Так мы и прозвали его «Чтобтебя»!
— Петров, Василий Иванович.
— Вот, вот! Ну, так сбились они тогда с пути, а тот слабый был, в чем душа держалась. И Юрий Константинович его на себе тащил. Пять дней без еды, без патронов по тайге волок…
— Ну, это норма поведения, — прервал его Юрий Константинович.
— Норма — это верно. Только по этой норме человек проверяется… Ну, а она что здесь будет делать? — И он показал на Валю. — Прыг-скок. И чего их только присылают? Ну что ей здесь делать?
— Как что? — обиделся за Валю Миша. — А кто будет осваивать эти края? Кто будет оказывать медицинскую помощь?
— «Осваивать», «оказывать»! — передразнил его лесник. — Да ты знаешь, как ее здесь оказывают? Прошлым летом человеку руку деревом раздавило. Фельдшер ему стакан водки, себе стакан водки — топором отхватил! Ну, а ты что бы делала? Прыгала бы вокруг на козьих ножках, за шприцем бы послала?
Валя сидела, не меняя позы, подперев кулачками щеки, и щурилась на свечу.
— Если не было других наркотиков, водку пострадавшему можно было дать, а сам мог бы не принимать для храбрости. А топор надо было бы раскалить на костре: во-первых, дезинфекция, а во-вторых, для свертывания лучше, меньше была бы потеря крови.
— А ты что, может быть, тоже так сделала бы?
— Не знаю, — пожала она плечами. — Я практику в хирургическом отделении проходила. Там другая обстановка. Но хирург объяснял: всякое может случиться, можно и финкой и ножом… — И сразу, без всякого перехода, сердито сказала старику: — Твой фельдшер, дед, между прочим, был, просто пьяница. Он такую антисанитарию развел, он даже шприц под куриным нашестом в сенях держал…
И, встав, решительно тряхнула кудряшками.
— Ну, спасибочки вам, я пошла, мне еще укол Опанасюку делать.
Миша тоже встал: и делал позывные Борису, который их не замечал.
— Мы с Борей проводим, — сказал, он и ткнул того ногой.
Надев пальто и застегиваясь на все пуговицы, Валя бросила старику:
— А тебе, дед, следовало бы носить эластичный чулок или бинтовать ногу: у тебя такие вены!..
— А тебе что до моих вен? — рассердился тот. — Ты чего за мной подглядываешь?
— Очень мне нужно за тобой подглядывать. Ты с сеткой по заводи ходил!
— Не с сеткой, а с бреднем. Учиться надо, каждая вещь свое название имеет.
— Ну и подумаешь, научусь…
…И еще один раз я встретилась с Валей — на реке. Мы возвращались с Евдокимовым с его бархатной плантации. Когда-то он засеял десятка полтора гектаров семенами бархата, и теперь этот молодой лес уже плодоносил. Мы набрали мешок плодов — черных ягод, которые будут мочить в бочках, потом растирать, чтобы вышелушить из мякоти семена. Плоды эти отвратительно пахнут, и, по словам Евдокимова, от этого запаха даже пчелы дохнут. Но он упрямо добывает семена, и уже где-то под Киевом тоже растет амурское пробковое дерево, кора которого очень ценится и идет на нужды производства.
Мы поднимались вверх по реке, отталкиваясь шестом. Поднимались у самого берега, где течение не так сносило, где вода была гладкая, зеркальная, а посредине, рассекая реку, несся бурный поток, и там волна, разбиваясь о волну, звенела каким-то тонким металлическим звоном. У берегов река была красно-розовая от листьев, плавающих в ней, от отсвета тайги, как от пламени гигантского костра… У нас осень золотая. И от этого золота веет холодом и грустью. А приморская осень — это праздник, это буйное пиршество красок! И клены — их здесь семь пород — тонколистые, похожие на тальник, они стоят пронзительно-розовые. Такую краску можно разве только в небе увидеть, когда закат, когда говорят: «Будет ветер». А круглолистые клены стоят коралловые, а лапчатые — такие, как наши, только с мелкой листвой — рубиновые или темные, как гранаты. И это в то время, когда ильмы с их удивительно гладкой корой, почти белой, натянутой на ствол без единой морщинки, еще молодо-зелены, а пихты зелены до черноты, а кедры голубовато-седые. И все это перепутано красными лопухами дикого винограда. И оранжевые ягоды лимонника свисают с веток.
И вдруг — такая знакомая березка, с ее дрожащими золотыми монетками…
Мы поднимались медленно, а мне хотелось еще медленнее. Мне хотелось, чтобы эта река никогда не кончалась. А по реке сверху к нам навстречу спускался плот.
— Бархат сплавляют, — сказал лесник.
Здесь, по всему течению реки, добывают пробковую кору бархата. Ее снимают с живого дерева осторожно, кленовыми палочками, чтобы не повредить луб. (Она потом опять отрастает.) Кору прессуют, вяжут тюки; эти тюки прикручивают проволокой к длинным шестам, а затем вяжут плот. Кора легкая, плот делают многоэтажный, потом два деревянных руля прикрепляют спереди и сзади, и плот готов плыть вниз по реке, к железной дороге. Только это очень опасно — сплавлять плот по таежной реке. Здесь, на каждом шагу путь преграждают огромные деревья, поваленные в воду буреломом или старостью. Здесь на каждом шагу заломы…
Плот приближался.
— Валя?! — удивилась я, увидя на плоту, кроме двух плотовщиков, которые стояли у рулей, женскую фигурку. Она сидела в платке, в драповом пальто, держа на коленях пузатый докторский чемоданчик. Собственно, по нему я ее и узнала. Лицо еще трудно было разглядеть.
— Должно быть, пасечница собралась разродиться, — сказал лесник.
Это действительно было так. С пасеки, которая была километрах в пятнадцати от села, прискакал паренек на лошади за Валей. А Валя никогда не садилась на лошадь, да и рекой быстрее было спуститься.
Она побежала к реке. Лодки все были в разгоне. А в это время мимо прогоняли плот, ее и забрали.
— Чего он не сворачивает, на залом прется? — проворчал дед.
И почти в этот же момент до нас донесся крик.
— Лево бей! Бей лево! Лево руля, черт!.. — неслось по реке.
Не знаю, что там произошло, на плоту, так потом и не удалось выяснить. То ли тот парень, что стоял на руле сзади, задремал (командует передний), то ли лишнего хватил для «согрева души» — в сельпо доставили водку, — то ли был виноват бородач, что стоял спереди на руле и неверно и не вовремя скомандовал, — словом, плот, очень легкий и очень чувствительный к поворотам, на самой середине реки на наших глазах накренился и, задрав край, перевернулся, накрыв людей.
Я закричала, вскочив, и чуть не перевернула лодку. Дед выругался, швырнул шест на дно лодки и, схватив весло, стал выгребать на середину. А плот уже ударился о залом, и по реке неслись разлетевшиеся тюки коры. У противоположного берега мелькнули две головы — это были плотовщики. А Валя? Вали не было видно… И вдруг мы увидели ее — она неслась по самой середине, по самому хребту реки, головой вниз по течению, на спине, одной рукой вцепившись в ручку чемодана, прижимая его к груди, а другой подгребала, пытаясь удержать равновесие. Дед греб ей наперерез, но не успел, и она пронеслась в каком-нибудь метре от нас. Я отчетливо увидела ее белое, бескровное лицо и глаза, почти черные от ужаса.
— Бросай чемодан! — кричал лесник. — Бросай к черту! Впереди коряга! Хватайся! — орал он, не переставая грести.
Мне показалось, она поняла, повернула голову, хотела, видно, поглядеть, где эта коряга, захлебнулась, стала судорожно и неумело хлопать рукой по воде, пошла под воду, опять появилась и неслась прямо на затонувшее дерево, разбросавшее по воде свои гигантские корни. Если она ударится — разобьется. Если проскочит, — мы можем ее не успеть догнать. Драповое пальто намокло и тянуло ее на дно.