Видимость и реальность

Крупный алый рот Лизетты расплылся в самой чарующей улыбке.

— Мой любовник, — ответила она.

— Ты что, меня дураком считаешь? — заорал сенатор. — Я знаю, что он твой любовник.

— Тогда зачем ты спрашиваешь?

Мсье Ле Сюэ был человеком действия. Он подошел к Лизетте и изо всех сил ударил ее левой рукой по правой щеке, а затем правой рукой по левой щеке.

— Скотина! — вскрикнула Лизетта.

Он обернулся к молодому человеку, который не без замешательства наблюдал эту сцену насилия и, выпрямившись в полный рост, вытянул драматическим жестом руку и указал пальцем на дверь:

— Убирайтесь! — воскликнул он. — Убирайтесь!

И властная манера человека, который привык управлять толпой разгневанных налогоплательщиков и кто мановением бровей мог укротить на ежегодном собрании разочарованных держателей акций, была такова, что молодому человеку ничего другого не оставалось, казалось бы, как ретироваться. Однако он стоял на месте, нерешительно, правда, но стоял, бросив в сторону Лизетты умоляющий взгляд и слегка пожав плечами.

— Чего вы ждете? — закричал сенатор. — Чтобы я применил силу?

— Он не может выйти в своей пижаме, — заметила Лизетта.

— Это не его пижама, это моя пижама.

— Он ждет свою одежду.

Мсье Ле Сюэ оглянулся — позади него на стуле были беспорядочно разбросаны предметы мужской одежды. Сенатор с презрением взглянул на молодого человека.

— Можете взять свои вещи, мсье, — сказал он с холодным пренебрежением.

Молодой человек собрал все, подобрал лежавшие на полу туфли и быстро покинул комнату. Мсье Ле Сюэ был наделен незаурядным ораторским даром. И никогда он не использовал его лучше, чем в данный момент. Он сказал Лизетте все, что о ней думал. Ничего лестного. Он обрисовал ее неблагодарность самыми черными красками. Он тщательно выбирал самые оскорбительные для нее слова. Он призвал в свидетели все силы неба подтвердить, что никогда еще вера порядочного человека в женщину не была столь грубо попрана. Короче, он сказал все, что подсказывали ему гнев, раненое тщеславие и разочарование. Лизетта и не пыталась оправдаться. Она молча слушала, опустив глаза, и машинально крошила булочку, съесть которую помешал ей приход сенатора. Тот бросил сердитый взгляд на ее тарелку.

— Мне так хотелось, чтобы ты первой услышала эту великую новость и я пришел сюда прямо с вокзала. Я рассчитывал позавтракать с тобою, сидя на краю твоей постели.

— Бедняжка, ты еще не ел? Я сейчас же велю подать завтрак.

— Не желаю я завтракать.

— Глупости. При той огромной ответственности, которая теперь на тебя возлагается, ты должен заботиться о своем здоровье.

Она позвонила и велела вошедшей горничной принести горячего кофе. Когда кофе был принесен, Лизетта налила его в чашку. Однако сенатор не прикоснулся к ней. Она намазала маслом булочку. Он пожал плечами и начал есть, периодически бросая реплики о вероломстве женщин. Она продолжала молчать.

— Хорошо хоть у тебя хватает совести не пытаться оправдываться. Ты ведь знаешь, я не тот человек, чтобы позволить безнаказанно водить себя за нос. Я само великодушие по отношению к тем, кто хорош со мной, и безжалостен с теми, кто плох. Вот допью кофе и навсегда уйду из твоего дома.

Лизетта вздохнула.

— Теперь я могу сказать, что готовил для тебя сюрприз. Я решил в ознаменование второй годовщины нашего союза выделить тебе сумму денег, достаточную для скромного, но независимого существования, если со мной что-нибудь случится.

— Сколько? — хмуро спросила Лизетта.

— Миллион франков.

Она снова вздохнула. Внезапно что-то мягкое ударило сенатора в затылок и он вздрогнул.

— Что это? — воскликнул он.

— Он возвращает твою пижаму.

Молодой человек открыл дверь, швырнул пижаму в голову сенатору и снова быстро закрыл ее. Сенатор высвободился из шелковых штанов, которые обвились вокруг его шеи.

— Что за манеры! Твой приятель, разумеется, необразован?

— Конечно, он не обладает твоими достоинствами, — прошептала Лизетта.

— А обладает ли он таким же интеллектом?

— О, нет.

— Он богат?

— Ни гроша.

— Что же ты, черт побери, в нем нашла?

— Он молод, — улыбнулась Лизетта.

Сенатор опустил глаза в тарелку и по его щеке в кофе скатилась слеза. Лизетта сочувственно взглянула на него.

— Мой бедный друг, в жизни нельзя иметь все.

— Я знаю, что я не молод. Но мое положение, богатство, энергия? Я полагал, этого достаточно. Есть женщины, которые предпочитают зрелых мужчин. Есть прославленные актрисы, которые сочли бы честью для себя быть подругой министра. Я слишком хорошо воспитан, чтобы попрекать тебя твоим происхождением, но это же факт, что ты манекенщица и я извлек тебя из квартиры с оплатой всего в две тысячи франков в год. Разве для тебя это не шаг наверх?

— Я дочь бедных, но честных родителей, и у меня нет оснований стыдиться своего происхождения, и у тебя нет права упрекать меня только потому, что я зарабатываю себе на жизнь скромным трудом.

— Ты любишь этого мальчика?

— Да.

— А меня нет?

— И тебя тоже. Я люблю вас обоих, но я люблю вас по разному. Я люблю тебя, потому что ты выдающийся человек и беседы с тобой поучительны и интересны. Я люблю тебя потому, что ты добр и великодушен. Я люблю его, потому что у него такие большие глаза и волнистые волосы, и он божественно танцует. Это совершенно естественно.

— Но ты ведь знаешь, что в моем положении я не могу водить тебя туда, где танцуют и смею предположить, что когда он будет в моем возрасте, у него будет волос не больше, чем у меня.

— Вполне возможно, — согласилась Лизетта, хотя вряд ли это имело для нее значение.

— А что твоя тетя, почтенная мадам Саладен, скажет тебе, когда узнает, что ты натворила?

— Ну, вряд ли это будет для нее сюрпризом.

— Ты хочешь сказать, что эта достойная женщина одобряет твое поведение? O tempora, о mores![10] И как долго это все продолжается?

— Со дня моего поступления в мастерскую. Он разъезжает от крупной лионской фирмы, изготавливающей шелковые ткани. Однажды он появился со своими образцами. Мы друг другу понравились.

— Но ведь твоя тетя должна была оградить тебя от искушений, которым подвергается молодая девушка в Париже. Ей не следовало позволять тебе иметь дело с этим молодым человеком.

— А я не спрашивала ее разрешения.

— Но так можно свести в могилу твоего убеленного сединами отца. Ты не подумала об этом раненом герое, чье служение стране было вознаграждено лицензией на торговлю табаком? Ты забыла, что коль скоро я министр внутренних дел, то она находится под моим контролем? И я вправе отменить ее ввиду твоей вопиющей безнравственности.

— Я знаю, ты слишком джентльмен, чтобы поступить так подло.

Он сделал рукой жест выразительный, хотя и несколько драматический.

— Не бойся, я никогда не опущусь до того, чтобы мстить человеку, имеющему заслуги перед страной, за постыдные деяния существа, которое мое чувство достоинства велит презирать.

Сенатор снова принялся за прерванный завтрак. Лизетта не отвечала и между ними царило молчание. Но когда голод был утолен, его настроение изменилось: он начал испытывать скорее жалость к себе, чем гнев против нее, и со странным непониманием женского сердца вознамерился пробудить в Лизетте угрызения совести, представив себя объектом сострадания.

— Трудно расставаться с привычкой, с которой так сжился. Для меня было утешением и облегчением приходить сюда, урвав минуту от моих многочисленных обязанностей. Ты хоть немного жалеешь меня, Лизетта?

— Конечно.

Он глубоко вздохнул.

— Никогда бы не подумал, что ты способна на такой обман.

— Значит все дело в обмане, — задумчиво произнесла Лизетта. — Интересный народ эти мужчины. Не могут простить, если их проведут. А все потому, что так тщеславны. Придают значение вещам, ровно никакого значения не имеющим.

10

О времена, о нравы! (лат.) — Цицерона из его речи против Катилины.