Сыновья

Скоро мать уже не могла различить, который из них Алексей, который Михаил. Слезы застилали ей глаза. Она прижала ладонь ко лбу, чтобы лучше видеть, и долго следила за сыновьями. Вот они слились в черное, стремительное летящее пятно, и что-то сверкнуло в нем. Должно быть, задние крылья велосипедов блеснули на солнце. Серебряный зайчик скакал по дороге, потом и он пропал.

Они возвратились из военкомата под вечер, и Михаил еще на улице, не слезая с велосипеда, прокричал:

— Встречай, Михайловна, летчика и танкиста! Выключай газ, братан… посадка.

— Ну вот… — только и могла сказать мать.

Сыновья вошли в избу запыленные, веселые, и, пока чистились и умывались, не смолкал у них ни на минуту оживленный разговор, состоявший из каких-то обрывков, восклицаний, намеков, понятных им одним.

— Я говорю: весы неправильные. Молчат. Я говорю: пустяка не хватает, товарищи, не губите молодого человека… Опять молчат, — возбужденно рассказывал Михаил брату. — Нагрузка самолета, утверждаю, больше будет, лишнюю бомбочку подниму.

— Трепло!

— Затреплешься, коли жизнь решается секундой… А тут еще этот, очкастый, в зубах моих ковыряется. Я его умоляю: гражданин доктор, пожалуйста, будьте так добры, оставьте мои жернова в покое, не до мельницы мне, когда по всем статьям отказ… Смеются, черти!

— А Мальков?

— Из райкома-то? Спасибо, он и поддержал.

— У меня гладко прошло, — сказал Алексей.

— Ну, еще бы! Ты и сам гладкий, как налим. Проскочил.

— Литер не потерял?

— Еще чего скажешь!

— До Москвы нам вместе…

— Ага…

И за столом у них шел тот же разговор. А у ней, у матери, отнялись ноги, она с трудом подавала кушанья, смотрела, прислонясь к переборке, как едят с аппетитом ребята, как ни в чем не бывало едят, — ей же кусок не шел в горло.

— Когда ехать… отправка-то? — спросила она с запинкой.

— В четверг, — ответил Алексей.

И она не могла сразу припомнить, какой сегодня день и сколько еще осталось до четверга. А когда высчитала, то ужаснулась: осталось всего-навсего четыре денечка, а у ней ничего не припасено, и наглядеться на сыновей она досыта не успеет.

Анна Михайловна захлопотала в тот же вечер.

Ей очень хотелось, чтобы эти четыре дня сыновья провели дома, отдохнули, с матерью посидели, чтобы она успела покормить, полакомить их в последний раз. Так исстари велось. И она заикнулась об этом сыновьям.

— Вот еще новости! — фыркнул Михаил. — Ты еще вина ведро купи. Напьемся с Лешкой да подеремся… настоящие будем рекрута.

— Погулять можно и без водки. Не о том речь, — сурово двинула бровями Анна Михайловна. — Не грешно дома с матерью… лишний час провести.

— Некогда нам, мама, рассиживать дома, — мягко сказал Алексей, не поднимая опущенных глаз. — Мишке надо отчетность в порядок привести, сдать дела… А я в «Заветах Ильича» зябь закончу, обещал.

— Ну, как знаете, — обидчиво промолвила мать.

— Погулять мы успеем, не сомневайся, Михайловна, — переходя с гнева на милость, зубоскалил, по обыкновению, Михаил, подмигивая брату. — Свое возьмем и чужое, бог даст, прихватим… не прозеваем.

— Шляться вы мастера, знаю, — проворчала мать, роясь в сундуке.

Она старалась, как могла, ничем не выдавать своих чувств. И сыновья вели себя, будто ничего не случилось. В доме все шло по заведенному порядку, словно не было впереди рокового четверга. Правда, завтраки, обеды и ужины стали подлиннее, потому что Анна Михайловна готовила пропасть любимых сыновьями кушаний. За обедом, кроме обычных щей и жаркого, всегда оказывались и стопочка водки, и неизменные, точно в праздник, сдобники в масле, с вареньем, а вечером — обязательно яичница, молодая простокваша, пирог белый, — так что ребята волей-неволей засиживались за столом. Но, поужинав, они пропадали до полуночи, и мать видела их, по правде говоря, даже меньше, чем в обычное время.

Михаил в те короткие минуты, когда бывал дома, не выпускал из рук баяна. Прощаясь со своим стоголосым другом, он переиграл все песни, марши и танцы, какие знал.

— Возьми с собой, коли расстаться жалко. Чего жадничаешь? — сказала ему как-то мать.

— Зачем? — пожал плечами сын. — Гармонь везде найдется… Приеду в отпуск — тебе сыграю. Как там? «У меня, у молоды, четыре кручины…» — лукаво покосился он на мать и, заметив, как дрогнули у ней сухие губы, торопливо проговорил: — Ты, Михайловна, береги мой баян. Боже упаси, никому играть без меня не давай. И в сыром месте не держи — заржавеют голоса… А уж я теперь стану обучаться игре на воздушной гармошке, с двумя крылышками… Маленькая, а страсть ловкая, говорят, кувыркаться можно.

— Докувыркаешься… свернешь себе шею.

— Нет, уж, простите, я постараюсь кому-нибудь другому, враждюге, шейку погладить, — развел рябые мехи сын и так рявкнул на баяне, точно бомба в избе разорвалась.

— Ты бы хоть уши материны пожалел, — сказал Алексей, хмурясь, — тишиной побаловал на прощание.

— Пусть играет… Тишины у меня скоро будет хоть отбавляй, — вырвалось у Анны Михайловны.

Алексей исподлобья взглянул на мать, подошел к ней, словно хотел что сказать — и не решился. «Приласкать желает… стесняется», — подумала Анна Михайловна, и сладко ей стало до слез.

Она готовила сыновей в дальнюю дорогу.

Достала из сундука по две пары нового белья, припасла вафельные, купленные в Москве полотенца, кучу носовых платков, перчатки и шарфы, связанные прошлой зимой из отборной шерсти. Не пожалела на портянки самого лучшего домашнего холста, беленного на снегу, тонкого и прочного. Из сурового полотна сшила на чемоданы чехлы с красными каемочками и перламутровыми пуговицами, по-городскому, как она видела у дачников, приезжавших на лето в колхоз. Она не забыла положить ребятам в чемоданы по мочалке и куску душистого мыла, иголок, ниток, белых и черных, про запас. Даже сходила к почтальонше и купила им по пачке синих, с готовыми марками, конвертов, бумаги и по чернильному карандашу.

Потом Анна Михайловна принялась печь подорожники и ухитрилась насовать в чемоданы такую уйму всякой всячины, что чемоданы стали тяжеленные — не поднимешь. Сыновья запротестовали, и как мать ни уговаривала, ни упрашивала, повыкидали лишнее белье, платки, шарфы. Пуще всего досталось от ребят подорожникам. Тогда мать унесла все лишнее на кухню, а вечером, когда сыновья ушли, вернула тайком и шарфы, и платки, и провизию в чемоданы, защелкнула оба на замки, а ключи до поры до времени припрятала.

«Молодо — глупо, — рассудила она. — Чай, не пешком идти, на машине ехать… не отяготит. А на стороне все пригодится, все…»

В ночь на четверг мать не сомкнула глаз. Она таки порядком ухлопоталась за день, но сон бежал от нее. Анна Михайловна слышала, как после третьих петухов пришли с гулянки ребята, как они осторожно, не зажигая огня и стараясь не шуметь, разделись и, стоя у стола, впотьмах, выпили по стакану молока, пошептались, выпили по второму и пошли спать в прируб. Мать перебирала в памяти, все ли она припасла сыновьям на дорогу, не забыла ли чего… Хорошо бы им за плечи по котомочке приладить да положить в каждую добавочный десяток яиц, пирога, огурцов малосольных. Еще не поздно утром по парочке цыплят зажарить, и масла сливочного можно бы по лишнему куску запасти, и молока топленого, с пенками, как любит Миша, по бутылочке налить. Да не уговорить ребят. Какие там котомки, гляди, с чемоданами и то греха не оберешься. Ее беспокоили хромовые сапоги Михаила. Форсун, он любит носить обувь по ножке, в обтяжку, вот и дощеголялся — мозоли навскакивали, морщится, а терпит. Каково ему в дороге-то будет? У Леши, кажись, на пиджаке верхняя пуговица еле держится или у Мишки, баловника? Все равно, не забыть пришить, оторвется дорогой — неловко.

Ей запала в голову совершенно нелепая, прямо-таки сумасшедшая мысль: вдруг завтра и не четверг вовсе, а среда, она могла ошибиться, ведь в численник не поглядела. Она гнала эту глупую, невозможную мысль, но втемяшилось — что хочешь делай. И так ее это взволновало, растревожило, что она, не утерпев, встала, будто на часы взглянуть, чиркнула спичкой и, словно невзначай, покосилась на календарь. Конечно, был четверг, она так и знала, и опять легла, и теперь уже ни о чем не могла думать. В избе было темным-темно и нестерпимо тихо. «Как в могиле», — подумалось Анне Михайловне. Стало страшно. Она вскочила, кинула на плечи шубу, отыскала ощупью на печи валенки и пошла во двор.