Сыновья

— Истолчем сильвинит и без тебя. Что выдумала! И в Москве тебя честь по чести на вокзале встретят, тут прописано в телеграмме — к дежурному обратиться… — Он помолчал, подумал и сказал значительно: — Может, Сталина увидишь.

— Сталина? — встрепенулась Анна Михайловна и решилась: — Поеду!

Провожали ее всем колхозом. Заложили серого в яблоках жеребца в ковровые санки. Оделась Анна Михайловна в лучшее свое платье, шубу черную, романовскую на плечи накинула, повязалась теплой шалью, прихватила деревянный баульчик с лепешками и полотенцем и уселась в санки. Отвезти ее на станцию взялся сам председатель колхоза. Сыновья застеснялись при народе, простились с матерью за руку, молча, как посторонние. Но приметила она горделивый блеск их глаз и не обиделась. По привычке перекрестилась на дальнюю дорогу.

— Счастливого пути, Анна Михайловна… Поприветствуй за нас правительство, — наперебой говорили колхозники на прощание. — Поклон всем самый большой… Сталина коли увидишь, — в гости зови к нам! Скажи — одобряем мы его… народ, мол, одобряет партию!

— Скажу… передам… все скажу, — отвечала Анна Михайловна, перевязывая шаль и волнуясь. — Катя, голубушка, селитру и сильвинит как истолчете, не забудьте просеять… Да пробу земли из района требуй.

— Все сделаем, будь спокойна, — отвечала Катерина, заботливо укутывая ей ноги попонкой.

— Трогай! — сказал Семенов и шевельнул вожжами.

Жеребец заплясал, рванулся высоко и, легко вскидывая коваными копытами, осыпал седоков ледяшками и пошел споро и широко перебирать тонкими литыми бабками.

— Леша! Слушай-ка! — закричала Анна Михайловна уже издали, перегнувшись через задок саней. — Забыла я… в печи простокваша стоит с утра… Вынь поскорей, творог крутой будет… Да Красотку-то, не ленись, по три раза дой.

Она слышала в ответ смех, крики, но разобрать ничего не могла — жеребец понес, только держись на ухабах.

В полях еще лежал снег, чистый, синеватый, как сахар. Он подступал сугробами к самой шоссейке. Но в канаве снег оседал, грязный, зернистый, и глубокие звериные следы, пересекавшие канаву, были полны тяжелой, ржавой воды. Далеко в лесу, на поляне, там, где она круто взбиралась в гору, среди белого моря чернели островки первых проталин.

Анна Михайловна размотала шаль, сняла варежки.

Сладко пахло сырым снегом. Голые руки слегка пригревало. И навстречу, с теплым южным ветром, в лицо летели снежные и ледяные брызги и тут же таяли. Одна такая крупная прозрачная капля, упав, дрожала на рукаве Анны Михайловны, и она увидела в капле краешек голубого неба и золотую точку солнца. Она не шелохнулась, пока капля не пропала. Погладив рукав, вздохнула.

— Как-то они там без меня управятся?..

— Управятся, — сказал Семенов, сдерживая бег рысака. — Жена за коровой приглянет, я скажу.

— О доме я не сумлеваюсь.

— Ну, и в остальном положись на меня.

В поезде Анна Михайловна устроилась превосходно. Нашлись попутчики до Москвы, попили чайку, разговорились. Когда соседи по купе узнали, что она едет на правительственное совещание, живо отыскалась свободная нижняя лавочка, даже нашлась у одного пассажира лишняя подушка, и Анна Михайловна, попривыкнув к толчкам и стуку колес, вздремнула немного.

Телеграмма не обманула. Утром в Москве действительно ожидал на вокзале дежурный из Наркомзема, суетливый очкастый человек в бекеше. Он вывел Анну Михайловну на площадь, и вежливый милиционер в зеленом шлеме и белых перчатках, козыряя, посадил ее в автомобиль.

Оглушенная звонками трамваев, гудками автомобилей, треском мотоциклов, ослепленная блеском вывесок, стекол и особенно внутренним убранством машины, в которой она сидела одна-одинешенька, Анна Михайловна не скоро пришла в себя. Отдышавшись, осторожно пощупала мягкое сиденье, потрогала металлические зеркальные, как шары у ее кровати, ручки, какие-то кнопки. Потом заглянула в боковое стекло.

Казалось, машина не двигалась с места, а все кругом нее расступалось и торопливо пятилось: пятились и пропадали за кузовом трамваи, пешеходы, автобусы, грузовики, пятились дома, магазины, киоски. Анна Михайловна помигала, тряхнула головой, и обман пропал — машина обгоняла все на своем пути, и улица, широкая, точно добрый загон в поле, разворачиваясь, убегала вперед, блестя мокрым асфальтом.

«Вот она, Москва-матушка… столица наша. Ширь какая! Домищи-то, крыш не видать… точно во сне», — думала Анна Михайловна, покачиваясь на подушках.

Ее поместили в гостинице, в просторной, с высоким потолком комнате, с другой приехавшей колхозницей, круглолицей, в плюшевом пальто и в сиреневом вязаном берете. Они познакомились и пошли вместе завтракать в столовую. Соседка оказалась звеньевой из Смоленской области. Она рассказывала, что они, делегаты Смоленской области, привезли в подарок правительству альбом с образцами своего льна.

«Ишь догадливые, — позавидовала втайне Анна Михайловна. — У нас и не сообразили, простофили… А льны поди наши не хуже смоленских».

— Да увидим ли правительство-то? — усомнилась она. — Люди они занятые, наверное, и вздохнуть некогда.

И, помолчав, призналась:

— Сталина поглядеть больно хочется…

— Беспременно увидим Сталина, — решительно сказала колхозница. Льну-то вон какое внимание… Все будут.

Совещание передовиков по льну и конопле с руководителями партии и правительства должно было открыться, как узнала Анна Михайловна, в зале заседаний Центрального Комитета ВКП(б).

Анна Михайловна со своей знакомой по гостинице сразу же после завтрака попросили, чтобы их отвезли в Центральный Комитет. Откровенно говоря, они побаивались, что их не пустят, так как было еще очень рано. Но они не могли больше ждать и нетерпеливо предъявили свои пропуска у входа.

— Проходите, товарищи, — сказал им дежурный.

И в широко распахнутую дверь Анна Михайловна увидела, что огромный, залитый светом зал уже полон людьми.

С бьющимся сердцем присела Анна Михайловна на первый попавшийся стул. Она не знала, куда девать руки, как положить шаль. Ей было неловко сидеть на стуле, она все поворачивалась, привставала и опять садилась. Она раскрыла блокнот, который ей дали в гостинице, и царапала карандашом бумагу. Показалось, что все видят ев волнение, не одобряют его, и она, притихнув, опустила глаза на плотную глянцевую бумагу блокнота. Левая нога у нее как-то подвернулась, одеревенела, но Анна Михайловна не решилась шевельнуться.

И, как всегда бывает, вдруг совсем внезапно раздались аплодисменты, приветственные возгласы, и люди в зале поднялись. Анна Михайловна вскочила и чуть не упала. На левую ногу нельзя было ступить, так она затекла. Вцепившись обеими руками в спинку впереди стоящего стула, Анна Михайловна увидела — к столу президиума шла группа людей. Она выпустила спинку стула и, не обращая внимания на колющую боль в ноге, захлопала в ладоши…

— Родимые… родимые наши! — шептала она.

Сталин, Молотов, Калинин, Орджоникидзе, Андреев заняли места в президиуме.

Анна Михайловна не сразу разглядела всех и узнала: мокрые, горячие глаза ее заволакивало. Но, разглядев и узнав, она уже не спускала глаз с президиума, со Сталина. Она стояла от него далеко, и он казался ей таким же, как на портрете.

Не скоро удалось председательствующему восстановить тишину в зале, не сразу все уселись. Но когда эта тишина все-таки наступила, Анна Михайловна услышала, как Сталин, внимательно вглядываясь в сидящих в зале колхозников, сказал:

— Женщин мало.

«Вона какой нам почет, — подумала, усмехаясь, Анна Михайловна. — А верно: лен-то — бабье дело… Можно было и побольше женщин пригласить… Не догадались».

Совещание началось. Колхозники и колхозницы поднимались на трибуну и запросто, как у себя в колхозе, беседовали, делясь опытом. Руководители партии и правительства подробно расспрашивали, интересовались каждой мелочью, точно сами хотели, выйдя из этого зала, пойти на поле и выращивать лен и коноплю. Анна Михайловна предположила: они хотели уяснить себе все секреты льноводства. Но по тому, как члены правительства обстоятельно входили во все подробности дела, толкуя о посеве, тереблении и обработке льна, она, дивясь, поняла, что они, пожалуй, знают по льну не меньше их всех, собравшихся здесь стахановцев, и только проверяют себя.