Сыновья

— А знаешь ли ты, парнишка, к чему приводит… эта самая горячность? Глянь-ка сюда… — Елисеев шумно вздохнул, должно быть, показывая стесанное ухо. — Вроде тебя — погорячился и чуть башки не лишился… Конь спас. А кто тебя спасет, ежели ты… этому самому коню… ломаешь ноги?.. Что же нам теперь с тобой делать? — задумался Петр Елисеев.

— Дай-ка я скажу.

Мать вздрогнула. Невозможно знакомо прозвучал этот новый, глуховатый голос. Она вскинула голову и ужаснулась.

«Супротив брата?..»

Не глядя на Михаила, Алексей тяжело и медленно, как бы затрудненно, бросал слова:

— Ухарь… какой нашелся. Гектар с лишним… вчера вытеребил. И все ему мало… Ясно! Из-за себя поломал теребилку. Характер свой… дурацкий… тешит. Я его предупреждал.

— Ты лучше расскажи, как комсомольцы тайком на работу ходят… не побудивши других! — гневно крикнул Михаил, возвращаясь к ограде.

— Расскажу. Правильно. Я тоже дурака свалял… Дискредитировал соревнование… Больше этого не случится… А за поломку машины — выговор… я предлагаю… закатить.

— Прежде камни с полос уберите, а потом уж и… выговор, — пробормотал Михаил.

— А где у тебя были глаза? — спросила Ольга Елисеева.

— На затылке.

— Оно и похоже! — рассмеялись колхозники.

«Да что вы на него все напали? — хотелось крикнуть Анне Михайловне. — Ведь не нарочно он… И понимает… Я его вожжами отвозила». Но она не могла защищать сына, поступок его не имел оправдания, и она ничего не сказала.

— На первый раз, Миша, мы тебе выговор не дадим. Но смотри, не пори горячку в будущем. Предупреждаем на сегодняшний день. Нет возражений? — спросил Семенов колхозников. — Придется завтра, товарищи, лен руками теребить… Наделал ты нам делов, парень.

— Я сам… все вытереблю, — угрюмо сказал Михаил.

Прямо с собрания он ушел в поле.

Дома, не стерпев, Анна Михайловна набросилась на Алексея:

— Как тебе не совестно супротив брата идти? Ну, нехорошо он сделал, так поругай наедине. А то при народе… Срам-то какой, тьфу!.. И откуда слов набрался, молчун? Пусть бы другие говорили. А ведь ты… Как ты ему опосля этого в глаза посмотришь?

— А вот так…

Сын близко подвинулся к матери, прямо и ясно взглянул ей в глаза и рассмеялся:

— Эх, мама, до чего же ты еще отсталая!

— Ну, еще бы, — рассердилась Анна Михайловна. — Где же матери с тобой сравняться, все понять — стара. Только вы, молодые, глазастые, все знаете и все понимаете… Да, может, я подальше тебя вижу! Вот что! Может, от меня больше всех досталось Мишке… Чем зубы скалить, шел бы да подсобил брату.

— Не пойду… Угробил теребилку, пусть и выкручивается.

— Бессердечный ты… истукан!

— Уж какой есть…

Алексей поел и лег спать.

Мать побранилась еще, покричала, сын не отозвался. Тогда она, замолчав, налила парного молока в кувшин, заткнула его тряпицей, прихватила кашник сметаны, хлеба и пошла в поле к Михаилу.

Был одиннадцатый час, колхоз уже спал, и Ваня Яблоков, разжалованный за лень-матушку из конюхов в сторожа, изредка постукивал в свою деревянную колотушку. Роса лежала скупо, лишь по канавам и ямам, и отовсюду надвигалась душная мгла. Во ржи скрипел коростель. Всходила над Волгой узкой багровой полоской луна, ее тусклый, неживой свет стлался по сумрачной земле.

Анна Михайловна задержалась возле сруба. Дом вырастал из груды бревен, теса, вороха щепок, лежавших смутно-белой громадой. Чернели прорубы окон. Пахло смолой и сухими опилками.

«Будет ли мир в этом доме? — подумала Анна Михайловна. — Не понапрасну ли я затеяла… силы убиваю?»

Она понурилась и не обошла, как всегда, сруб кругом, повернула прочь. Ее пугали тишина и мрак. Все было мертво окрест: черные, будто нежилые избы, и тихие тополя, и белесая дорога с еще не остывшим песком, и темное небо с редким и слабым миганием зарниц. А страшней всего чудились поля, пустынные, короткие, точно обвалившиеся по краям в бездну.

Анне Михайловне стало тоскливо, и она пошла быстрее.

Летучая мышь с легким шорохом пронеслась над головой, чуть не задев платка.

— Ах, проклятая! — похолодев, отмахнулась Анна Михайловна.

Ей стало немного легче, когда она отыскала сына. Теребя лен на ощупь, Михаил как ни в чем не бывало мурлыкал песню. Видать, его не пугала эта мертвенная тишина ночи. Стебли мягко шуршали под его торопливыми руками, хрустели и падали комья земли. «Молодому и ночь — день белый и былинка — душа живая… — ласково подумала Анна Михайловна. — Певун ты мой незадашливый… воин во чистом поле… А брат-то дрыхнет… Ну, труд тебе на пользу».

Увидев мать, Михаил перестал мурлыкать.

Не говоря ни слова, Анна Михайловна подобрала готовые снопы, уставила в десятки и, зайдя с краю, принялась подсоблять сыну. Выпрямляясь, чтобы связать сноп, она оглядывалась вокруг, — тьма уже не была такой кромешной, глаза попривыкли, и матери не раз мерещилось, что она видит на конце загона человека, словно бы тоже теребящего лен.

— Кто там? — спросила она сына.

— Где?

— Да вон на конце.

— Привиделось тебе. Никого.

— Как так никого? Эвон ворошится, вроде бы человек. А?

— Почем я знаю, — сердито ответил сын.

И мать долго не решалась заговорить снова, предложить Михаилу поесть. Потом все-таки набралась духу.

— Поешь, Минька, — сказала она заискивающе.

— Не хочу.

— Ты на хлеб не серчай. Поешь — больше сработаешь.

— Да не хочу я… Отстань!

Мать все смотрела на конец загона, ее тянуло туда, и она пошла.

— Куда ты? — позвал тотчас сын. — Давай… брюхо подвело… Что там у тебя?

Она послушно вернулась, подала ему, присела на полосу рядом. Михаил набил рот хлебом и прильнул к кувшину.

— Важно… ух, важно! — бормотал он, захлебываясь молоком и жадно ощупывая закусанную краюху. — Хлеба-то, кажись, маловато принесла, Михайловна… Вот поем — иди домой. Нечего тебе здесь делать.

Не отвечая, мать все оглядывалась на край загона.

— А ведь это Настюшка, — сказала она по догадке и покосилась на сына.

Кувшин качнулся у него в руках, молоко пролилось на рубаху.

— Она самая… — нехотя проронил он, утираясь. — Принесла нелегкая…

— Но, но! — погрозила мать.

— А что? Опять вожжами? — рассмеялся Михаил, залезая всей пятерней в кашник со сметаной.

— А уж чем придется, — усмехнулась мать.

Все светлела вокруг нее ночь, так, по крайней мере, ей казалось. Она не могла больше сидеть, порывисто вскочила и, как маленькая, сгорая от любопытства и нетерпения, побежала, спотыкаясь, межой на край загона.

Верно, это была Настя Семенова, одинокая, крохотная. Она перестала теребить, как только подошла Анна Михайловна, поздоровалась, отвернулась и заплакала.

— О чем ты? — спросила Анна Михайловна.

— Мишу… жа-алко… — прошептала Настя.

Анна Михайловна погладила Настю по голове.

— Стоит его жалеть, баловника, — проворчала она и еще раз погладила Настины волосы. — Ишь растрепала косы-то… длинные какие.

Помолчала и добавила:

— Смерть не люблю стриженых.

Не успели они поговорить, как где-то близко зафыркали кони, затарахтели, приближаясь, гремучие колеса. Анна Михайловна замерла, прислушиваясь. Она опять ничего не видела, ее окружила темень, но зато с груди будто камень свалился. Радостно различила голоса… Один миг, и снова ее задавило горе.

— Проваливай, проваливай! — послышался озлобленный голос Михаила.

— Я тебе провалю! Дай дорогу!.. — отвечал второй, такой же страшный.

«Подерутся… сейчас подерутся. Господи!» — мелькнуло у матери, и она заметалась на конце загона. Бежать и разнимать — поздно, кричать — не послушаются.

— Что же это… Настя? Что же это, а? — в отчаянии причитала Анна Михайловна и вдруг затихла.

— Садись и правь лошадьми, — внятно сказал Алексей.

— Я?

— Ты.

Молчание.

— Садись, говорят тебе, — повторил Алексей. — Я принимальщиком буду. Ну?..

— Доверяешь, братан?!