Страница 1 из 12

Проклятие Лермонтова

фон Паль Лин

Лин фон Паль

Цена бессмертия

Профессионалы до сих пор спорят, кто в нашей отечественной литературе самый мистический писатель. Одни считают, что это, вне всякого сомнения, Гоголь. Хотя бы потому, что написал «Вия» и «Страшную месть». И приводят разные случаи из его жизни, включая последний – что якобы похоронили его заживо. Другие с таким же азартом доказывают, что гораздо более «роковой» писатель – Лермонтов: мало того что вся его жизнь подчинена фатальным закономерностям, точно он подчинялся предначертаниям судьбы, так еще и был настоящим пророком. Предсказал революцию 1917 года, свержение самодержавия и расстрел царской семьи. Причем в возрасте шестнадцати лет, когда другие интересуются барышнями и прочими молодежными развлечениями. Пьют «Клико», например. Сторонникам Гоголя на это возразить нечего – с пророчествами у Гоголя плохо. Зато у Лермонтова, кроме пророчеств, – целый список прочих роковых происшествий. В последнее время чаша весов склоняется явно в пользу Лермонтова, не в последнюю очередь, наверное, в связи с близящимся двухсотлетием со дня его рождения.

Юбилеи всегда вызывают в обществе интерес к страдальцам, которых оно когда-то убило. Начинаются публикации хвалебных статей, политические лидеры припоминают вдруг пророческие строки несчастных мертвецов, а то и не пророческие, а первые, которые пришли им на память. Школьников целый год заставляют писать сочинения по юбилейной тематике. Художникам заказывают соответствующие картины, скульпторам – соответствующие монументы. Одним словом, юбилярам возносится фимиам – приторный как патока и чаще всего омерзительный на вкус.

Но не только «по государственной линии» происходит чествование покойников. Юбилеи удивительным образом пробуждают дремавших до этого на лесном суку падальщиков. Вот тут-то и слетаются они на юбилейное пиршество. Бедняге Пушкину припоминают человеческие слабости и всерьез обвиняют его в склочном характере и не столь уж и значительном таланте, из всего Достоевского с умилением цитируют дневниковые записи о его нелюбви к полякам и евреям и всерьез называют его величайшим… антисемитом, из Льва Толстого, человека весьма своеобразного, делают едва ли не Антихриста и всерьез рассуждают, что его душа после похорон приняла обличье змеи (очевидно, адской), и что эта змея выползла из его гроба и, сколько ее ни пытались изловить, многих изжалила, а потом ускользнула в ближний лес…

Михаил Юрьевич Лермонтов, круглая годовщина со дня рождения которого приходится на нынешний 2014 год, тоже не обойден ни фимиамом, ни злословием. Впрочем, и при жизни злословие преследовало его по пятам. Он был очень талантливым и невероятно сложным человеком, не терпел никакого насилия над собой и доверял свои мысли только чистому листу бумаги. У него было мало друзей (а были ли вообще?) и множество врагов и недоброжелателей. Его характер был соткан из противоречий: он никого не хотел обидеть – и многих обижал, он жаждал душевного тепла – и сам всех отталкивал. Мечтал жить как все, выглядеть как все, ничем не выделяться из окружавшего его общества – и казался в этом обществе чужаком и мятежником. Недоброжелатели не видели в нем даже искры таланта. Друзья не понимали в полной мере, как много он сделал для русской литературы. Десятилетия после нелепой гибели на Кавказе его имя было под запретом – даже после смерти императора Николая Павловича, самого высокопоставленного из его недругов.

Может, поэтому современники не сразу поняли, какого художника слова потеряли. И не сразу стали собирать материалы к биографии. Историю его жизни пришлось складывать буквально по кусочкам, благо сохранились письма – его и к нему, воспоминания немногих друзей, но больше – людей плохо его знавших или почти с ним не знакомых. Даже портреты, которые сохранились, писаны словно не с одного человека – каждый художник изображал «своего» Лермонтова. Причем таким, каким сам Лермонтов хотел предстать перед портретистом. Неудивительно, что его биографам приходилось не проще, чем живописцам. Они пытались написать портрет его судьбы. И у всех получался «свой» Лермонтов.

Вся его жизнь укладывается в несколько строк: детство провел в Тарханах, недолго учился в благородном пансионе и университете в Москве, потом – в школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров в Петербурге, был трижды выслан в армию на Кавказ, наконец – убит на дуэли. Всей этой жизни было отпущено двадцать шесть лет, семь месяцев и семнадцать дней. Но этих двадцати шести лет, семи месяцев и семнадцати дней оказалось довольно, чтобы его имя навсегда осталось в русской литературе. Словно бы течением этой жизни руководила судьба или рок – называйте как вам больше нравится. Трагическая и ранняя смерть добавила к портрету его судьбы и вовсе сочные роковые мазки.

Перед последним отъездом на Кавказ он начал писать повесть «Штосс» – совершенно мистическую – роковой номер квартиры, который снится его герою, роковой портрет на стене, роковое стечение обстоятельств, роковая встреча с судьбой, роковая игра с судьбой в карты. Ставка: жизнь или смерть. Обыграл его герой судьбу или нет, так и осталось неизвестным: повесть он не дописал. Не успел. Но свою судьбу – не обыграл: тем же летом в страшную грозу погиб на дуэли, убитый старым товарищем по юнкерской школе. И вроде бы не должен он был ехать в Пятигорск, где поджидала его смерть, но в последнюю минуту изменил решение – подбросил монетку. И монетка выпала стороной смерти…

Вся его недолгая жизнь полна подобных совпадений, словно бы из двух возможностей развития событий – плохой и наихудшей – он всегда выбирал наихудшую. Для него, для его жизни, все последствия выбора были печальны, они приводили к резким переменам – нежелательным, несчастным, непоправимым. Но для дела, которым он занимался, для литературы они оказывались благими. Чем больнее играет душой судьба поэта – тем громче и чище звучит его лира. Это – непреложный закон, хотя ничего хорошего самому поэту он не сулит. Счастья в личной жизни, которого желают именинникам, с таким предначертанием души не бывает. Дар небес для поэта становится его проклятием. Лермонтов это понимал, хотя невыносимо желал быть счастливым и отыграть у злой судьбы и лиру, и счастье. И не раз писал об этом пронзительные и горькие стихи – с такой прямотой и искренностью, которая одна и делает рифмованные строки поэзией.

Увы! В этих стихах открывалась не только душа самого поэта, но и очертания будущего, которое уготовила ему судьба. Здание судьбы, как известно, можно окинуть взглядом только в ретроспективе. А пока оно строится – это всего-то отдельные кирпичи, и от того, как встанут эти кирпичи – просто в ряд или с арками, и какое будет здание – с замысловатыми фигурами при дверях, с вензелями и колоннами или же с недостроенными проемами и незавершенными стенами, без крыши и с обвалившимися потолками, – зависит и общий абрис судьбы к моменту смерти. Это потом, из нашего далека, можно всплескивать руками и недоумевать: «ну как же он этого не видел?!», «ну зачем же он был так своеволен?!» – а из его «там и тогда» и здания-то никакого нельзя было увидеть. Только отдельные кирпичи. Удивительнее другое: Михаил Юрьевич Лермонтов выстроил такую неординарную конструкцию, словно бы у него перед глазами имелся завершенный проект собственной судьбы. Словно он точно следовал намеченному судьбой плану.

Значит, в план судьбы входила его ранняя смерть? Многих возмущает такая несправедливость! А чего бы он достиг, рассуждают они, если бы прожил подольше? Не прожил. И не стоит по этому поводу ни скорбеть, ни гадать, каких шедевров литература лишилась. Его славе вполне хватит и того, что он успел. А остальное – неважно. Кшиштоф Камиль Бачинский, прекрасный польский поэт, прожил и вообще двадцать три года. А Артюр Рембо, гениальный французский поэт, прожил тридцать семь, но стихи перестал писать в двадцать. И это – тоже судьба. Пятна рока, не видимые другим отметины будущего, которые творческая душа собирает как пазлы. И если правильно сложит – вот и получается единственная в своем роде жизнь.