Каталина

Хотя грек ни в чем не сознался, его приговорили к сожжению на основе имеющихся улик. Фра Бласко пытался спасти его жизнь, но дон Балтазар, доктор юриспруденции, заявил, что Деметриос виновен не менее других лютеран и должен понести то же наказание. Представитель епископа с ним согласился. Так как до аутодафе оставалось несколько недель, фра Бласко написал Великому Инквизитору с просьбой рассмотреть это дело. Великий Инквизитор ответил, что не видит оснований вмешиваться в действия особого трибунала. Исчерпав возможности спасти жизнь грека, фра Бласко продолжил борьбу за его душу. Он посылал к Деметриосу духовных пастырей, чтобы склонить его к принятию католической веры и покаянию, что спасло бы его душу и позволило задушить перед сожжением. Но грек не поддавался. Несмотря на пытку и долгое заключение, он сохранял ясность ума и на доводы монахов находил более тонкие контраргументы, приводя последних в неописуемую ярость.

И наконец, подошел срок аутодафе. Прежде эти торжества не волновали фра Бласко, ибо иудействующие и мориски, отправляющие запрещенные обряды, так же, как и протестанты, были преступники в глазах бога и людей, и их страдания укрепляли церковь и государство. Но никто лучше его не знал благочестия, доброты и заботы о ближнем, свойственных греку. Несмотря на доводы его коллеги, по существу, очень жесткого человека, фра Бласко сомневался в справедливости вынесенного приговора. Они крупно поспорили, и дон Балтазар обвинил фра Бласко, что дружеские отношения с преступником заслонили ему само преступление. Сердцем фра Бласко чувствовал, что в этих словах есть доля правды. Не знай он грека, решение трибунала не вызвало бы у него никаких нареканий. Но, проиграв тело, он до самого конца боролся за душу Деметриоса и в ночь перед аутодафе решился на беспрецедентную вещь. Перед самым рассветом он вернулся в тюрьму инквизиции и приказал провести его в камеру грека. Последнюю ночь тот проводил в компании двух монахов. Фра Бласко отпустил их.

— Он отказался нас слушать, — сказал, уходя, один из монахов.

По губам грека пробежала улыбка.

— Ваши монахи, без сомнения, достойные люди, сеньор, но их умственные способности оставляют желать лучшего. Прошу извинить меня за то, что принимаю ваше преподобие, лежа в постели. Пытка очень ослабила меня, и я хочу сохранить силы для завтрашнего дня.

— Не будем тратить время на любезности, — резко ответил фра Бласко. — Через несколько часов тебя ждет ужасная смерть. Я бы с радостью отдал десять лет жизни, чтобы спасти тебя, но улики слишком весомы. Но, если ты примешь католическую веру, я смогу облегчить твою участь, освободив от мучительной смерти в языках пламени. Тебя задушат до того, как загорится костер. Я любил тебя, Деметриос, я у тебя в долгу и смогу искупить его лишь спасением твоей бессмертной души. Эти монахи невежественны и необразованны. Я пришел сюда, чтобы предпринять последнюю попытку и убедить тебя, что ты заблуждался.

— Вы только потеряете время, сеньор. Мы могли бы использовать его с большей пользой, если поговорим, как бывало, о последних часах Сократа. Мне не разрешили взять в темницу книги, но у меня хорошая память, и я часто находил успокоение, повторяя про себя его предсмертную речь.

— Я не могу приказывать тебе, Деметриос, но умоляю выслушать меня.

— Я не вправе отказать вам, сеньор.

И инквизитор, обстоятельно и не без убедительности, пункт за пунктом, изложил основополагающие принципы, которыми церковь подкрепляла свои претензии и опровергала утверждения еретиков.

— Я бы перестал уважать себя, — ответил грек, выслушав фра Бласко, — если бы из страха перед мучительной смертью притворился, что согласен с этими ошибочными, по моему мнению, положениями.

— Я и не прошу тебя об этом. Я хочу, чтобы ты всем сердцем признал мою правоту.

— «Что есть истина?» — спрашивал Понтий Пилат. Человек так же бессилен изменить свою веру, как и успокоить бушующее море, когда ревет ураган. Я благодарен вашему преподобию за вашу доброту, и, поверьте мне, я не держу на вас зла за свалившуюся на меня беду. Вы действовали по велению совести, а что еще можно требовать от человека? Я — старик, и не вижу большой разницы в том, умру ли я сейчас или годом позже. У меня к вам только одна просьба, не забывайте литературу Древней Греции. Она обогатит ваш ум и укрепит душу.

— Разве ты не страшишься гнева божьего, упорствуя в своем заблуждении?

— У бога много имен. Люди зовут его Иеговой, Зевсом, Брамой. Чем имя, данное ему вами, важнее остальных? Но среди множества приписываемых ему качеств главным, как указывал еще Сократ, хотя он и жил сотни лет назад, является справедливость. Он, несомненно, понимает, что человек верит не в то, во что должен, а в то, во что может, и я просто не могу представить, что он будет карать свои создания за проступки, в которых они не виноваты. Надеюсь, ваше преподобие не сочтет гордыней мою просьбу покинуть камеру и позволить мне провести последние оставшиеся часы наедине с собой.

— Я не могу уйти. Я обязан помочь твоей душе избежать адского огня. Скажи мне хоть одно слово, дай мне надежду на твое спасение. Хотя бы намекни, что ты раскаиваешься, и я сделаю все, чтобы облегчить твои земные страдания.

Грек иронически улыбнулся:

— Вы играете свою роль, а я — свою. Вам суждено убивать, а мне — безропотно умирать.

Слезы слепили инквизитора, и он едва нашел дорогу из глубоких казематов.

Все это, отрывистым голосом, епископ рассказал монахам-секретарям. Отец Антонио старался запомнить каждое слово, чтобы на досуге записать рассказ дона Бласко в свою книгу.

— А потом я совершил ужасный проступок. Дон Балтазар лежал в постели, и я знал, что он не встанет до самого последнего момента. Я мог делать все, что сочту нужным. Мысль о том, что несчастный старик сгорит заживо, терзала меня, как дикий зверь. Его крики во время пытки все еще звенели в моих ушах. И я сказал, что, после разговора со мной, грек раскаялся и признал святую троицу. Я отдал приказ, чтобы его задушили перед сожжением, и послал палачу деньги, чтобы тот мгновенно умертвил старика.

Последнее требует короткого пояснения. Дело в том, что, затягивая или ослабляя гарроту, палач мог продлить агонию жертвы на долгие часы и, чтобы гарантировать осужденному быструю смерть, полагалось дать ему взятку.

— Я знал, что это грех. Но обезумел от горя и едва сознавал, что делаю. Это был грех, и до конца дней я буду корить себя за то, что совершил его. Я рассказал обо всем духовнику, и он наложил на меня покаяние. Выполнив его, я получил отпущение, но не могу простить самого себя, и события сегодняшнего дня — мое наказание.

— Но, мой господин, это был акт милосердия, — заметил отец Антонио. — Тот, кто провел с вами столько лет, сколько я, не может не знать нежность вашего сердца. И кто посмеет обвинить вас за то, что однажды вы позволили ему возобладать над чувством долга?

— Нельзя назвать мои действия актом милосердия. Кто знает, а вдруг мои доводы поколебали грека? И когда языки пламени коснулись бы его обнаженной плоти, он мог бы понять величие бога и, смирившись, признать свои ошибки. Многие в этот последний, ужасный миг, готовясь предстать перед создателем, спасали таким образом свои души. Я лишил грека этого последнего шанса, тем самым приговорив на вечные муки.

Из его груди вырвалось сдавленное рыдание:

— Вечные муки! Кто может представить себе вечные муки?! Грешник корчится в огненном озере, из которого поднимаются зловонные испарения, превращая каждый вздох в агонию. Его тело кишит червями. Жажда и голод мучают его. Он кричит от боли, и по сравнению с этими криками рев урагана покажется мертвой тишиной. Дьяволы, отвратительные дьяволы насмехаются над ним и бьют его в ненасытной ярости. И вечность, как ужасна эта вечность! Пройдут миллионы лет, и он будет страдать, как и в первый день. Вот к чему я приговорил этого несчастного. Чем я смогу искупить такой проступок? О, я боюсь, боюсь.

Рыдания сотрясали его тело. Он смотрел на секретарей глазами, полными ужаса, и в глубине расширенных зрачков им мерещились отблески адского пламени.