Страница 48 из 79
– Закон единый для всех, суровый для всех, – сказал он.
– Я об этом и в «Твиттере» написал, – сказал он.
– Аллах Акбар! – сказал он.
Молодчики переглянулись, полили дачу бензином из канистры, подожгли и и бросились врассыпную, срывая на ходу маски.
Спустя несколько минут все они вернулись допрашивать свидетелей.
…Уползая с пепелища сутки спустя, чудом уцелевший прораб Лоринков наскоро зарыл в земле фотоаппараты, деньги, и драгоценности. Пометил место на карте, которую наскоро набросал угольком на картонке. Дождался ночи, и пополз со двора. По пути наткнулся на что-то холодное и застывшее. Это был фотограф-хозяин дачи.
– Врача, – слабо позвал вдруг фотограф.
Лоринков похлопал его по плечу и прополз мимо. Потом остановился, подумал. Вернулся, додушил беднягу, и снова стал уползать. Сказал:
– Фашисты гребанные…
* * *
– Вот такая история, пастушок, – сказал слепец Лоринков, в который раз пересказав свои удивительные приключения в Москве пастушку.
– Ты, впрочем, баран, один хер ни хера не понял, – сказал он.
– Ну так налей мне еще, – сказал он и протянул кружку.
Пастушонок нацедил вина в кувшин, принес Лоринкову и вдруг на неплохом русском языке сказал:
– В село приходить несколько человек, спрашивать про твоя, – сказал он.
– О-ла-ла, – сказал Лоринков, мгновенно протрезвевший.
– Твоя есть француз? – спросил пастушок.
– Кто моя есть, пусть тебя не парит, антисемит проклятый! – обиделся Лоринков.
– Почему о-ла-ла тогда сказать? – спросил пастушок.
– Много непониманий, – сказал он.
– Почему не учить румынский? – спросил он.
– Молдавия жить, учить румынский, гость гребанный, – сказал пастушок сурово.
– Гм, виноват, – сказал Лоринков. – Так что там с гостями?
– Несколько человек, крепкий, физически развитый, интеллектуально также вполне, – сказал Сашка, как раз ночью слушавший по «Маяку» урок русского на тему «Описать облик человека».
– Чего хотели? – сказал мужчина.
– Спросить где есть прятаться ты, – сказал пастушок.
– Вы, – сказал Лоринков.
– Почему вы? – сказал пастушок.
– Есть один твой, значит ты, – сказал он.
– А что твоя им сказать? – спросил слепец, перенимая манеру разговора мальчика.
– Моя сказать правда, потому что правда есть высший добродетель всякий мыслящий и уважающий себя человек, – процитировал радио-урок русского, цитировавший Чехова, пастушок Сашка.
– Твоя есть дебил, – горько сказал Лоринков.
– Еще они передать тебе один предмет, – сказал пастушок, не обидевшись на незнакомое слово «дебил», которое, видимо, служило Лоринкову подобием английского «соу», так часто он его произносил.
– Какой? – сказал Лоринков и от страха даже перестал притворяться слепым.
– Вот она, – сказал пастушонок и протянул руку.
Лоринков, замерев от ужаса, увидел на ладони пастушка оранжевый кружок, в позапрошлой жизни служивший номерком в какой-то раздевалке.
– Етическая метка, – прошептал он в страхе.
– Етическая метка, – кивнул пастушок.
– Так они и сказать, – сказал он.
– Передать еще, твоя отдавать карта где есть зарыт тумбочка, тогда тебя оставлять живой, – сказал он.
– Фу блядь, ну и вонь! – сказал он.
– Пардон, – сказал Лоринков.
– А говорить не француз, – сказал осуждающе пастушок.
– Малец, слушай меня, – схватил его за руку Лоринков и жарко задышал в лицо луком, фасолицей и вином, отчего Сашке Танасе снова стало плохо.
– Люди эти разбойники, – сказал он.
– Смерти моей хотят, – сказал он.
– Русские фашисты гребанные, расисты и русофобы! – сказал он.
– Антисемиты на ха! – сказал он.
– Ты хоть понимаешь что я говорю? – спросил он.
– Твоя ругатья, – сказал Сашка.
– Верно, а твоя слушать, – сказал Лоринков.
– Ночью я соберусь, и тихонько из села уйду, а ты ничего не говори тем злым людям, что пришли, – сказал Лоринков.
– А когда они поймут что я ушел, скажи, что я в сторону Приднестровья побрел, – сказал он.
– И что слепой я понарошку, тоже не говори, пусть думают, что за инвалидом охотятся, – сказал он.
– Все понял? – сказал он.
– Моя помочь твоя, ладно, – сказал пастушонок.
– А твоя мне за это подарить своя блокнота? – спросил он.
– Это еще зачем? – спросил Лоринков.
– Моя мечтать стать писатель! – сказал пастушок.
– Моя тоже! – сказал Лоринков.
– Ладно, половину блокнота тебе, – сказал он.
– По еплу! – сказал мальчишка.
– В смысле по рука! – сказал он.
Лоринков, в мыслях перенесшийся в Москву, где он намеревался схорониться в Литинституте, глубоко вдохнул кислый, вонючий воздух подвала, и сказал с чувством:
– Прощай, немытая Молдова, страна рабов, страна мудил!
* * *
Но честолюбивым планам псевдо-слепца не суждено было сбыться.
Ночью Лоринков, собравшийся бежать из села, услышал, как отпирается дверь подвала. От страха у него случился удар, который он поначалу принял за обморок. А когда все понял, было поздно… Лоринков лежал на полу без движения, остывал, и жалел лишь, что случилось все в подвале, а не под чистым небом. Хотелось перед смертью увидеть звезды. Нестерпимо болела левая рука. Боль разливалась по телу и стискивала грудь. Лоринков даже голову не мог поднять, чтобы посмотреть, кто это шуршит рядом с ним. Мышь, устало подумал псевдо-слепец. Но это оказался пастушонок Саша Танасе…
Деловито обшарив тело, пастушонок, торжествуя, вытащил из кармана Лоринкова блокнотик. Перелистал, светя фонариком, улыбнулся. На поступление в Литинститут и место второразрядного русского писателя хватало. Значит, это уже уровень лучшего молдавского классика, знал подкованный в литературе пастушонок. О-ла-ла, неожиданно весело подумал он.
– Сашка, ты? – слабым голосом спросил Лоринков.
– Моя, моя, – сказал пастушок, погасив фонарик.
– Они ушли? – спросил Лоринков.
– Они не есть существовать, – сказал пастушонок.
– Они есть мой оргазм то есть фантазм, – сказал он.
– Моя есть играть воображений, чтобы все получаться как в рисованный кинофильм «Остров сокровищ», – сказал он.
– И ты сдохнуть, а моя получить все! – жестко сказал он.
– Корочка член Союза Писателя Молдова, бюст на Аллея классик, почет и уважения, гребанный рот! – сказал пастушонок.
– Дастархан не вынести двоих! – сказал он красивую, услышанную где-то, фразу.
– Дастархан это скатерть… – сказал, умирая, Лоринков.
– Не тебе, русская чурка, учить меня узбекский язык! – сказал пастушок.
– А как же гуманизм?! – спросил, страдая, слепец.
– Умирать ты сегодня, я завтра! – сказал Сашка Танасе.
– Это есть гуманизм природа, – сказал он.
И пошел к выходу.
– Во имя Господа всемилостивого и всемогущего! – сказал Лоринков.
– Глоток вина перед смертью! – сказал он.
* * *
…Позже, глядя на свой бюст на Аллее классиков, установленный за Нобелевскую премию, полученную за произведение «Табор уходит на ПМЖ» – переписанное из блокнотика Лоринкова, – бывший пастушонок Сашка Танасе задумчиво улыбался. Вспоминал, как – услышав предсмертную просьбу, – вернулся к бочке, нацедил стакан вина, и поднес кружку к губам умирающего. Как тот, булькая и сплевывая, отпил чуть-чуть, и умер на руках у мальчишки. Как пастушонок закопал его под бочкой – чтобы несчастный напился уже хотя бы после смерти, – и присыпал песком. Как никто ничего не заподозрил, потому что каждый житель деревни давно уже мечтал убить чужака и украсть все его деньги. Значит, кому-то повезло, думал каждый в деревне. Интересно, кому, думали деревенские.
Думая об этом, Сашка Танасе часто вспоминал фразу, которую слепой произнес, выпив вина, после чего умер.
Кажется, она звучала так.
– Драгоценный мой! Брынза не бывает зелёного цвета! Это вас кто-то обманул.