Кукурузный мёд (сборник)

Невосполнимую утрату понес только капитан НРКА Лоринков. Он думал об этом, когда шел по Красной площади и нес на руках немалое тело своего сына, майора Лоринкова. Еще он думал о том, что ради сыновей сына жить придется долго.

Над кремлевскими башнями сгущались сумерки.

Брошенная целина

…прокричав слова эти в толпу крестьян изможденных, – совно зерна в землю страждущую бросил – еврокомиссар Серега Лянкэ на телегу вскочил. Оглядел сход людской. Крикнул еще:

– Братцы… мужики…. коммунна! – крикнул он.

– Советская власть вас сто лет поедом грызла, – крикнул он.

– Простому крестьянину окромя колхоза, будь он неладен, да трудодней, ничего не давали! – кричал он.

– А партаппаратчики… бонзы эти… что в райкомах сидели… – спросил он.

– Разве трудились, как вы? Нет! Сладко жрали, густо срали! – крикнул он.

– И разве был у власти в Совке проклятущем хоть один молдаван, как мы с вами? – спросил он.

– Одни жиды во власти сидели, да русня нечесанная! – крикнул он.

Сход зашумел одобрительно. Мужики, до тех пор переглядывавшиеся нерешительно, закивали с ожесточением. Закосил испуганно на народ сельский староста, приспешник коммунистический, председатель колхоза Василий Ерну. Собрался было сказать что, да народ не позволил. Затолкали у телеги, рот заткнули. Потекли из глаз Василия слезы. Заставили слушать еврокомиссара, новой властью в деревню присланного. Серега же, сжимая в руках мятую кепку, – думал подкатить на броневике, но денег в стране не было, – продолжил.

– Братцы, вот какая фанаберия получается, – сказал он.

– Или катавасия, если совсем уж по-ученому, – сказал он, смеясь с крестьянами, глядя радостно, как лица их суровые разглаживаются, словно воды Днестра, что после проливных дождей успокаивается.

– Антропология, в общем, – сказал он, хохоча с народом.

– Власть новая, наша, европейская, – сказал он.

– Все для народа хочет сделать, чтобы, значит, крестьянин как в Европе жил! – сказал он.

– А не как в Рашке сраной… советском говне! – сказал он.

– Власть наша народная, из народа, и для народа, – сказал он.

– И, значит, мужики, будем все для вас теперь созидать, – сказал он.

– Бывших – гнать поганой метлой! – велел он.

– Это первая часть плана, а потом… – достал он из кармана пакет с инструкциями из центра.

– Перво-наперво, в жопу хариться начнем все, чтобы, значит, как в Европе, – сказал он.

– Дальше…. колхоз отменяем, все делим поровну, чтобы, значит, частная инициатива… – сказал он.

– Дом культуры переделываем в церковь… Европе будем молиться, чтобы, значит, дождь послала, или там, солнце, – сказал он.

– Трубы поливочные сдаем на цветные металлы, один хер дождь Европа пошлет, – сказал он.

– Никто ничего не делает, все сидят по домам, смотрят шо «Лото Миллион», баб собрать в течение суток и всех эшелоном отправить в Европу, еба… работать, – сказал он.

– Вот такая мужики, программа, вот такое светлое будущее! – сказал он.

– А если кое кто кое где у нас порой, – сказал он.

– Все с жалобами сразу приходим в еврокомиссариат, мы суку за жабры и в расход, – сказал он.

– И начнем прямо сейчас, с председателя краснопузого… – сказал он.

– Отвечай, сука, ты жид или русский? – бросил он с телеги зло.

Завопил Василий жалобно, заматерился. Свой он, свой, молдаванин, румын даже! как все, как все…

Да поздно. Толпа мужиков осерчавших волокла уже председателя бывшего к столбу позорному. Кто цепь на шею наматывал, кто сено волок да дровишек, кто уже костерок разводил. Заткнули рот председателю, вилы в грудь воткнули, глядели зверовато, как горит плоть человечья…

Когда догорел коммунист Ерну, разошлись мужики по домам.

А комиссар по Европе, присланный власть новую в село устанавливать, к себе в бюро пошел. Красивое это название на табличке было написана, а та – к дверям мазанки кривой приколочена. Печь слабая еле тянула, топчан скрипел, окна заколочены были, потому что стекла давно в халупе этой выбили… Закурил Серега папироску, задумчиво в рот напомаженный – по моде революционно-европейской, помаду сиреневую использовал – совал ее, кольца пускал. Глянул на туфли «Минзано», 500 евро пара, в грязи густой и непролазной испачканные. Непролазна и дремуча деревня молдавская, да что делать… Поднимать страну надо, веками советской власти в пучину безграмотности да нищеты погруженную… Вспомнил Серега, как председатель молодой, европейской республики, товарищ Влад Филат, учил его, несмышленного евроработника по агитации.

– Жизнь пройти, Серега, не в поле кукурузы обдристаться… – говорил любимый всеми товарищ Влад, папиросинку посасывая, да пустым чаем ее запивая.

– Ты в народ пойдешь, а он, народ, от тебя живого слова ждет, – сказал он.

– Скажем, вместо «передок» говори всегда «манда», не стесняйся, – сказал он.

– Народ любит честно…. прямо… по-европейски, – сказал он.

– Скажем, заместо вазелина можно и сальца свиного. – сказал он, морщась, почему-то.

Смотрел Серега на Вождя участливо, чувствовал, как гневом скулы наливаются, словно помидоры земли молдавской – соками ее. Любимый вождь, дорогой человечек, молодой еще, тридцать шесть всего, а уже выглядит, как старик. Полысел, волосы с жопы на голову пересаживать пришлось. Хромал еще после покушения паскуды из бывших, Наташи Морарь. Та стреляла в вождя пулей, в яде вымоченной… Хорошо, спасли любимого товарища, а Наташку расстреляли. С тех пор товарищ Филат так и не оправился. А все почему? Заботы, хлопоты. Страну из варварского советского болота вытягивали. Не щадя себя, конный поход на Гагаузию товарищ Влад направил. Пришлось кое-кого расстрелять, не без того. Зато и Гагаузия теперь – Европа! И Гагаузия теперь губы красит! Да что там гагаузия отсталая с крестьянами ее тупыми.

Вспомнил Серега, сколько работы в Кишиневе провести пришлось. Бывших пачками в ров свозили, что на Комсомольском озере, да растреливали. Партаппаратчиков, инженеров, рабочих всяких… И ведь прав, прав оказался Филатка – как гениального вождя товарищи за глаза звали – произошел в Молдавии, до того отсталой, настоящий бум революционной культуры. Один революционный поэт Володька Лорченков и его поэма «Кое-что в революционно-европейских штанах» чего стоит! Злые языки, правда, поговаривают, что Володька придуривался, потому что военнопленным себя считал, и все мечтал в Москву сбежать. Но пусть болтают! Хотя паспорта выездного Володьке на всякий случай не давали. Запретил товарищ нарком по культуре, Анатол Цэрану. Он же и стихи на смерть Володьки написал, когда тот скоропостижно застрелился, оставив записку:

«Товарищи Партия, Европа и Народ. Прошу Вас простить мое дезертирство с трудовгго писательского фронта. Не судите строго. Лодка любви потерпела крах о скалы отсутствия центрального отопления, нормальных продуктов, и писчей бумаги, конфискованной на календари „К первой Европятилетке“. Заботу о своих близких предоставляю товарищу Партии. Стоимость патрона, которым я выстрелил в свое горячее революционное европейское сердце, прошу вычесть из моей заработной платы за первый триместр этого года, после вычета всех налогов. Троекратное ура Европе и европейской Интеграции. Ура!!!»

Записку прочитали публично, перед толпой, пришедшей Володьку хоронить. Чтобы, значит, ни у кого сомнений не было в том, что сам ушел, сам, а не был умучен ЕвроЧК, как поговаривали в народе. Народ… Поморщился Серега. Потом стихи наркома Плугару вспомнил. Посветлел лицом, лег на топчан, туфлей не скидывая. Процитировал про себя строки, наизусть выученные, любовно: