Страница 26 из 48
Неплотно сжатые кулаки Матвей приставил один над другим, к левому глазу, а правый глаз зажмурил. Получилось вроде подзорной трубы. Теперь он видел небо только в небольшом кружке. В этом кружке звёзды стали ещё крупнее и ярче — настоящие фонари.
Маленькими шажками Матвей двинулся вперёд, разыскивая, какой бы кусочек выбрать. Везде звёзд было слишком много. Вот, кажется, здесь они понатыканы не так густо.
Матвей уже хотел остановиться, чтобы приступить к счёту. Сделал ещё шаг, пошире, чтобы встать поудобнее, и… земля ушла у него из-под ног. Куда-то он кубарем катился, рубашка на нём загнулась, он изрядно ободрал спину и икры ног.
Когда испуг прошёл, оказалось, что сидит Матвей под обрывом, на дне небольшой ямы. Ну да, он же не смотрел под ноги, вот и скатился. И пошёл он не в сторону аллей, а совсем в другую.
А звёзды-то из ямы видны ещё лучше. Матвей загляделся на дивную красоту над его головой. Папа говорил, что на звёздах, наверно, тоже кто-нибудь живёт, не может быть, чтобы только на одной Земле жили. Может, такие же люди, а может, и совсем другие…
Что там за этим сверканьем? Неведомые существа смотрят сейчас на Землю со звёзд, как он смотрит на звёзды. А что они видят? Тоже сверкающую звезду? Голубоватую… Об этом говорили космонавты, вернувшись на Землю. Значит, он сидит в яме на голубоватом шаре. Вот странность!
«А на какую же звезду дорогу буду вычислять я? — думал Матвей. — Когда мне будет, ну, двадцать лет… Ой, как много! За двенадцать лет на Луне успеют побывать много раз. И на Венере тоже… Куда через двенадцать лет полетят космонавты?»
Невидимое море вздыхало где-то внизу. В посёлке приглушённо лаяли собаки. Матвей скорчился на сухих листьях и немного прилёг. Теперь ему не надо было и голову задирать. Звёзды то вспыхивали необыкновенно ярко, то тускнели — и опять вспыхивали.
Чаще, чем прежде, они стали подмигивать Матвею. Потом папа взял Матвея под мышки и забросил его на звезду. Под локтем у Матвея примостился Минус Единица. Матвей держал пёсика крепко-крепко, чтобы не упустить обратно на Землю.
Вдруг стало ужасно холодно, на какой-то неизвестной звезде, орбиту которой Матвей уже начал было вычислять, поднялся сильный сквозняк.
«Мальчик! Мальчик! Где ты?» — кричал папа. «Я здесь, здесь!» — отвечал Матвей.
Над головой у него шуршало. Должно быть, сыпалась звёздная пыль.
В песне ведь поётся:
Папа растолкал Матвея и голосом самой сердитой из интернатских нянек сказал:
— Ошалел ты, что ли? Спать на голой земле! Поди, не июль и не август.
— Каши бы ему берёзовой, да погуще! — ворчал другой голос. — Я спальни обошла, а одна кровать пустая. Вот как выключит тебя директор из интерната за такие проделки!
— Хорошо ба, — лязгая зубами, проговорил Матвей. — Хорошо ба, выключил. Я б-бы с ба-бушкой ж-жил ба! — Он весь дрожал.
С гор дул ветер, холодный и острый.
Наутро Матвей хотел подняться с кровати, но руки и ноги были у него такие тяжёлые, что поднять их не удалось, и он опять повалился поверх одеяла.
— Я хочу спать! Мне очень жарко!
Пришла медсестра и поставила ему градусник.
— И что тебе взбрело в голову ночью лезть в какие-то ямы? — подавая Матвею попить, спросила сестричка.
— Я считал звёзды, — сонно ответил Матвей. — Но трудно… их так много…
— Бредит, должно быть, — сказала сестричка.
— Да нет, наверно, правда! — возразили мальчишки. — Он ведь такой.
Полдня Матвей пробыл в изоляторе. За дверью кто-то тоненько распевал:
— Звездочёта-обормота взяли ямы в обороты! Звездочёта-бегемота взяли ямы в обороты!
Несмотря на высокую температуру, Матвей узнал голос Сони. Но недолго удалось Соне упражняться в дразнильном пении: к вечеру машина «скорой помощи» увезла Матвея в больницу.
Тётя Доня
Раз или два в неделю Окуньки продолжали ходить в гости к дяде Миколе, то с ночёвкой, то возвращаясь к отбою в сопровождении старика. Уходили они всегда с разрешения воспитательницы или директора. Сами в посёлок не убегали. Любовь Андреевна догадывалась, что отлучаться самовольно им строго-настрого запретил дядя Микола. Возвращались они всегда какие-то успокоенные и как бы чем-то гордые.
Давно уже Окуньки не затыкали уши, когда им делали замечание, и хотя пятёрки получали редко, но и двойки исчезли из их тетрадей. «Твёрдые» тройки, иногда четвёрки стояли теперь в журнале против фамилий близнецов. Неблестящие отметки. Но, вспоминая время, когда Окуньки сидели в классе безучастными олухами, да ещё с заткнутыми ушами, Антонина Васильевна очень радовалась этим тройкам. И нередко хвалила близнецов. Непривычно и приятно было Вове и Вите Окуньковым слышать похвалы.
Жить Окунькам стало гораздо лучше и веселее. Оказывается, вести себя, как другие ребята — слушать на уроках, считать, писать и особенно читать, — интереснее и несравненно легче, чем всё делать наперекор. Не приходится всё время быть начеку, чтобы немедленно сделать не так, как тебе велят, а наоборот. Вдобавок все — даже записные лентяи — часто над ними смеялись, смотрели на них с удивлением, как на каких-то ненормальных, а девочки и с жалостью. Лишь первое время ребят забавляли проделки близнецов, а потом всем надоела их молчаливая война с учительницей.
Казалось, не полтора месяца назад, а когда-то очень давно Окуньки впервые ушли из интерната вместе с дядей Миколой. Дело было так.
Неохотно плелись Окуньки следом за садовником-кочегаром. Насупившись, поглядывали недоверчиво.
Пройдя немного, Окуньков Вова процедил сквозь зубы:
— Зачем мы идём?
— Идём зачем? — как перевёрнутое эхо, процедил Окуньков Витя.
Дядя Микола к ним обернулся и ответил спокойно:
— А затем, что зажарит вас моя старуха. В сметане. Давно я жареных окуней не ел.
Скупо, краем рта улыбнулись Окуньки: мол, мы не дошколята, чтобы нас такими глупостями стращать.
Дядя Микола воззрился на них с удивлением:
— Не верите?
Он даже по колену себя стукнул:
— Не верят глупые хлопцы, скажи на милость! Ну, так слухайте! Моя старуха, Домна Ивановна, така грозна бабка, шо тильки держись! И съем я вас, как вечерять сяду, в сухарях и сметане. Йисть буду я, а стряпать вас то вона буде. Так-то!
Чуть-чуть хихикнули Окуньки и сразу нахмурились, напустили на себя полное безразличие. Так, с каменными лицами, и вошли они вслед за дядей Миколой в небольшой садик. В глубине садика, между персиковыми, абрикосовыми, вишнёвыми и сливовыми деревцами стоял домик под черепичной крышей.
Едва лязгнула калитка, на крыльцо вышла полная моложавая старуха в белой косынке и в цветном длинном переднике. Всё лицо её с загорелыми, тугими, почти без морщин щеками расплылось в улыбке.
— Это что же за хлопчиков таких славных ты привёл, Микола? — спросила она певуче.
— Прикидается ласковой, — шепнул старик близнецам. — Як та сама Баба Яга, что Ваню зажарить хотела.
Громко он сказал, сурово сдвигая брови:
— Славны воны, чи не славны, це большой вопрос! И треба в этом вопросе разобраться по пунктам. А ну, геть у хату!
Не успели Окуньки опомниться, как они уже сидели на табуретках в чистой кухоньке возле стола. Руки у обоих были вымыты. Перед каждым в тарелке благоухал борщ.
— Мы обедали, — сказал Окуньков Вова.
— Обедали мы, — сказал Окуньков Витя. — В интернате.
— А до того, кто обедал, кто нет, нашей Домне Ивановне дела нету, — с аппетитом принимаясь за борщ, заявил дядя Микола. — Бо насчёт кормёжки вона дэспот и никуды не денешься. Вот накормит, а потом… гм-гм!.. к ужину это самое и воспоследует…