Кандидат на выбраковку

Подобный способ купания повторялся из раза в раз на протяжении всего времени, которое я провел дома. Тяжелее всего приходилось зимой, потому что, несмотря на минусовую температуру снаружи, мать все равно пристраивала меня, голого и мокрого после ванны, на полу перед открытой форточкой. Очень долгое время после этих процедур мне не удавалось прийти в себя и перестать стучать зубами.

Тогда я не понимал, почему все происходило именно так. А вот матери было хорошо известно, что воспаление легких может стать последним заболеванием в моей жизни. Можно только предполагать, что было у нее на уме, чего она добивалась, но в результате ее усилий я не только не загнулся, а практически перестал болеть и бояться сквозняков. Впервые я серьезно заболел спустя много лет, да и это была так называемая «больничная инфекция».

Как-то раз сестренка Таня подошла и неожиданно ударила меня по щеке. Внимательно посмотрела мне в глаза и ударила еще раз.

– Таня, за что? Что я тебе сделал? – было не больно, сил у девятилетней девочки немного, но от ее ударов у меня остановилось сердце. Сестренка увидела на моих глазах слезы, повернулась и вышла из комнаты.

– Ну, как он там? – это был голос матери.

– Плачет, – ответила сестренка.

Я не плакал. Я захлебывался.

Полгода дед обивал пороги кабинетов всяческих начальников областного и городского здравоохранений. После таких посещений он всегда приходил к нам докладывать о результатах. Наконец, уже в конце марта, дед принес долгожданное: «Антон, на следующей неделе ты едешь в санаторий». Голос у него был веселый – мать уже измучила старика упреками, дескать, не может сделать «простой вещи», вернуть внука в санаторий, чтобы тот доучился.

Я сам не ожидал, что так несказанно обрадуюсь его словам.

Я еду домой!

Я еду домой из «дома»!!

Домой!!!

Я вернулся в санаторий, где меня все помнили, все знали. Вместо трех месяцев, как это ожидалось вначале, я пробыл у родителей десять. Пропустил год, во второй раз стал учиться в седьмом классе. И очень об этом жалел.

Время, проведенное дома, в семье, вылетело из памяти почти полностью, как будто этого года в моей жизни не было. Память, как правило, стирает все, о чем мучительно вспоминать. Это хорошо. Иначе жизнь становится кошмаром.

В то время моей самой большой мечтой была Семья. Не было ничего желаннее, чем жить в окружении родных и близких. Мечта жива и поныне. Однако вместо семьи Бог посылает мне друзей, которые заполняют образовавшуюся пустоту и поддерживают во мне ощущение полноты жизни. Временами, в минуты отчаяния, мне кажется, что мои чувства к этим посторонним людям намного шире и светлее, чем мои же чувства к «официальным» родственникам. На самом деле, как ни странно это осознавать, своих родных я всегда любил и продолжаю любить какой-то фанатичной, неистребимой любовью. Вопреки всему.

Ни грузчиком, ни математиком…

Хотя лечения мне никакого не предполагалось, тем не менее у меня был лечащий врач – Самсонов Герман Васильевич – плотный мужчина, с густой, почти рыжей шевелюрой и строгим взглядом. Был он хромоног и носил спецобувь. Все замечающие детские глаза разглядели, что подошва одного самсоновского ботинка сантиметров на десять толще другой. Хромал Самсонов после перенесенного в детстве заболевания. Его хромота и то, что он единственный мужчина среди работавших в нашем отделении, окружали Германа Васильевича ореолом таинственности. Это так будоражило детское воображение, что мы стали придумывать истории о том, что он воевал и был ранен на фронтах Великой Отечественной войны.

Откуда-то мы узнали о его прежней работе хирургом. Вокруг меня такие же, как я, дети поступали, лежали долго – год, два, больше, но все выписывались, выздоровевшие или с надеждой на выздоровление. Я, так же как и все, хотел выписаться исцеленным и втайне надеялся, что Герман Васильевич сможет помочь мне. Именно он – сможет.

Позже я понял, вылечить меня – задача непосильная никому. Однако втайне все равно надеялся, что, возможно, хирургическая операция изменит мое состояние к лучшему. Для меня профессия хирурга стояла тогда наравне с профессией летчика-космонавта, а может и выше. Я понимал, что никогда не стану летчиком-космонавтом. А вот стать хирургом мечтал. Это была моя первая мечта из разряда «кем ты хочешь стать, когда вырастешь». Я тогда не понимал, что мое заболевание предельно ограничивало перечень доступных мне профессий. И профессия врача-хирурга была в том самом «черном» списке.

Трудно определить, когда заканчивается беспечное детство и начинается взрослая жизнь. У каждого это происходит по-своему. В идеале – плавно и безболезненно. Про себя могу твердо сказать, что детства, как периода счастливой беззаботности, у меня не было. Время, которое я прожил в санатории имени Войкова, являлось моим детством только хронологически. Занятый своими непрекращающимися переломами, учебой, мыслями о родных, я не замечал, как «взрослые» проблемы неслышно окружали мою больничную койку. Не помню, когда именно, но еще задолго до последнего школьного звонка я начал задумываться над тем, как жить дальше? Уже тогда приходило понимание, что те жизненные этапы, которые преодолевал обычный гражданин СССР, такие как школа, институт, работа, могут оказаться для меня непроходимыми. И только лишь в силу того, что меня к ним просто не допустят. Не найдут возможности. Или допустят, но потом снимут с этапа по уважительной причине, которая обозначается примерно так: «Да на фиг надо транжирить средства и убивать время на этих инвалидов?»

Первый намек я уловил перед окончанием 9-го класса. В то время я познакомился с человеком, который обнаружил во мне некие математические способности. Это был старший брат моего сопалатника. Я не помню сейчас его имени. Помню только, он имел кандидатскую степень и преподавал в Ленинградском государственном университете. Как-то этот старший брат подошел ко мне и стал задавать вопросы, потом предложил решить несколько задач по геометрии и алгебре. Все предложенные задачки я решил без труда. Мы еще сыграли партию в шахматы, и он ушел. После его второго посещения у меня появилась небольшая библиотечка по высшей математике и теории шахмат. Тогда же он предложил мне поступать в ЛГУ, на механико-математический факультет, обещая при этом свою поддержку.

Из-за постоянно ломающихся рук делать письменные работы было очень трудно. Учителя снизошли и там, где это возможно, разрешали выполнять задания устно. Диктанты, контрольные по математике и русскому языку я писал, а все остальное – декламировал. Мне было достаточно прочитать один раз, и я мог отвечать на «пять». Ну и, конечно, приходилось внимательно слушать объяснения учителя на уроке. Алгебра, геометрия, физика – я очень любил эти предметы и, отвечая, чаще всего просто выдавал ответы к задачам и примерам. Учителя знали, если они потребуют, я воспроизведу и весь процесс получения ответа, поэтому не очень часто предлагали это делать. В моем свидетельстве об окончании восьмого класса красовались только «пятерки». Насчет «троек» не помню, а вот с «двойкой» за все время учебы мне так и не довелось познакомиться. Кости и мышцы подводили меня, и я мог рассчитывать только на свое серое вещество. Я рано осознал – карьера грузчика мне не светит.

Идея стать математиком очень понравилась. Я загорелся. Однако мой огонь быстро потух, как только стало известно, что ни на мехмате ЛГУ, ни на каких других механико-математических факультетах в университетах и институтах страны нет заочного отделения. Так, в список профессий, недоступных для меня, пришлось добавить и профессию математика. А жаль.

Уклонист

Шел 1982 год. Ни о какой войне официально не говорили, хотя минуло уже три года со дня введения советских войск в Афганистан. Но об этом и о цинковых гробах с телами моих ровесников, погибших неизвестно за что, шептались повсеместно, и даже мы в своей палате часто муссировали эту тему. В обществе, тем не менее, усиленно поддерживался миф о каком-то «интернациональном долге», но никак не о войне, на которой убивают и калечат восемнадцатилетних пацанов в угоду геостратегическим амбициям политических «дедов».