Страница 8 из 19
— А что вы ей такое сказали? — спросила вдруг, хитро щурясь, Рита.
Я прикусил соломинку.
— К-кому?
— Светлане Григорьевне.
— Н-ничего.
— Я же видела, как она убежала. Я подглядывала.
Я перевел взгляд за окно. Женщина вела за руку брыкающуюся девочку. Через дорогу стоял парень в наушниках на полголовы. Распугивая голубей, пробежал мальчишка с рюкзаком.
Признаться? С другой стороны — что за странный интерес?
— Рита, — сказал я.
— Ой, погодите, — вскрикнула она, не дав мне продолжить, — я еще соку куплю. Я сейчас.
И выскочила из-за столика.
Я подумал: женщины. Спросить и убежать. А ответ? Или это такой ловкий ход, чтоб я расслабился? Потом она подсыплет мне что-нибудь, развязывающее язык. Я проболтаюсь, что могу управлять людьми. Ха-ха. Она спросит, не хочу ли я продолжить общение в другом месте. Я, конечно же, соглашусь. А очнусь уже где-нибудь в закрытой лаборатории.
Американской.
Я хмыкнул. Вот что значит перечитать детективов. Но вернувшуюся Риту все же спросил:
— D-do you s-speak…
Рита хлопнула ресницами.
— Yes, i do. А зачем?
— Т-так. П-просто…
Чтобы скрыть смущение, я схватил пирожное. Раз — и рот набит. Все, глупый рот занят. Рита посмотрела на меня со странной улыбкой.
— И все же, что вы ей сказали?
Я прожевал. Допил коктейль.
Все-таки иногда я — непроходимый тупица.
— Рита, — спросил я, — вы что, х-хотите, чтобы она и н-на вас б-больше не к-кричала?
— А что, нельзя? — вскинулась Рита. — Она же сволочь, сволочь!
Я вздохнул.
— М-можно. Только п-по-другому.
— И как? — выпалила она.
В такой Рите было что-то воинственное и прекрасное. Порозовевшая кожа. Упрямо изогнувшиеся губы. Диковатые глаза.
Нет, не знаю я ее совсем.
— Г-глаза н-нужно закрыть.
— Зажмуриться? А сильно? — наклонилась Рита.
— Н-нет, — я, показывая, легко сомкнул веки. — Главное, п-подумать п-про себя…
Я не договорил — в темноте что-то ткнулось мне в щеку. Теплое, влажное.
Я замер. Помедлив, открыл глаза. Риты ни за столиком, ни вообще в кафе уже не было. Исчезла. Вот и пойми ее. Нет, серьезно…
Я потер горячую щеку.
Поцелуй. Наверняка это был поцелуй. А зачем? И не дослушала…
В окне мелькнуло ярко-синее.
Я перевел взгляд и вдруг наткнулся на прилипшее снаружи к стеклу лицо. Оно совсем не было похоже на то, вагонное. Оно было детское, узкое, с треугольным острым подбородком. Но мне показалось, что это чуть ли не то самое лицо. Бессмысленная пустота смотрела на меня, сквозь меня, оценивала, вбирала. Пялилась.
Я вздрогнул.
— Кыш! К-кыш!
Лицо, помедлив, отлипло. Это действительно оказался ребенок лет шести. В темных брючках, в полосатом свитерке. Он отвернулся и, косолапя, подбежал к стоящей в стороне женщине. Поймал ее за руку, и они неспешно пошли прочь.
Фантасмагория какая-то.
А кто был в вагоне тогда? Со стрижкой "под горшочек"? Тоже ведь смотрел. И довольно взрослый был человек.
— Б-блин, — пробормотал я.
К обычным людям и людям-зомби добавлялся промежуточный какой-то вид наблюдателей. Интересно, подумал я, а Рита к какому виду относится?
И снова потер щеку.
На лотке у станции были только Фрэнсис и Стаут в "покетах". Остальное — фантастика, которую я не любил. Всякие там вольные торговцы, космические бароны и гравитационные ловушки, deus ex machina… Нет, не по мне.
В результате, помявшись, взял Френсиса.
Честно говоря, снова спускаться в метро было страшновато. Зомби не зомби, а на эскалаторе я то и дело выворачивал голову — не бежит ли на меня какой-нибудь сумасшедший. Всякий раз, когда мимо тенью проносился спешащий пассажир, я прижимался к поручню и — для устойчивости — чуть приседал.
Предупрежден, спасибо.
Сойдя, потелепал к скамейкам. Если уж читать, то в метро. И ноги подуспокоятся, и опоздать будет проблематично.
Табло над туннелем показывало полпервого.
Можно ли Френсисом убить семь часов до встречи? Вопрос.
Я раскрыл "покет".
"На них были резиновые маски. Одинаковые. В полном недоумении…".
Буквы расплывались. Нет, совершенно не могу сосредоточиться. Куда там Френсису до моих событий… Вот где клубок. Вот где непонятности.
Я закрыл книжку.
Усомский часто повторял мне, что думать и анализировать для человека должно быть естественно. Недаром все-таки сапиенс.
"Коля, — говорил он мне, — люди в большинстве своем из раза в раз повторяют свои же глупости и ошибки. И мучаются. А почему? Потому что не могут, а зачастую и не хотят разобраться в самих себе. Кто они, что они, зачем они?"
Мы сидели в скверике, клен над нами шелестел пожелтевшими листьями, пахло дождем, порывами налетал ветер, Виктор Валерьевич украдкой морщился — у него болело ревматическое колено.
"Подвергать разбору свои поступки, — говорил он, — трудно и неприятно. Если добираться до сути, до мотивов, до тонких ниточек желаний, то человек, может быть, открывается самому себе не с лучшей стороны. Где-то жадность руководит им, где-то равнодушие, где-то страх. Смотреть в такое зеркало, жуткое, в общем-то, не каждый отважится. И редко кто, раз посмотрев, решит перемениться. Скорее, забудет, как дурной сон".
Желто-коричневый пятнистый лист спланировал между нами, упал на землю. Виктор Валерьевич приподнял воротник пальто.
"Понимаешь, Коля, жизнь — это загадка. Разгадать ее, найти себя в ней — вот задача. Посильней любого детектива орешек. А разве это возможно, если ты сам себе — белое пятно, неизведанная земля? Как лист: дунул ветер — и полетел по жизни. А куда, зачем? Многие, очень многие, Коля, так и живут. Только правильно ли это?".
Я обнаружил, что, соглашаясь с Виктором Валерьевичем, трясу головой.
— Господи! — отшатнулась от меня дама в брючках и жакетике.
— Изв-вините.
Люди проходили мимо, ныряли за пилоны, толпились на платформе. Поезд задерживался. Какая-то старушка притиснулась ко мне справа, из ее сумки, поставленной на колени, зашипел, засверкал глазами — "тише, Васенька, тише" — черно-серый котище. С другого бока прижался мощным задом потный толстяк.
На скамейке, как на грядке, стало тесно.
Вот и думай, что хочешь — соседняя скамейка была пуста. Ну вот чего бы им!.. Ведь пуста же!
Определенно, что-то вокруг все-таки происходит. Надо признать. Накручивается.
Если все же, все же я чем-то таким притягательным обладаю, то ко мне, скорее всего, стремятся бессознательно. Может, это как афродизиак. Может, меня опрыскал кто-то случайно…
Ой, бред!
Я пошевелился. Толстяк буркнул что-то неодобрительное. Мешаю я ему, видите ли. Наклониться нельзя. А ведь могу и пересесть. Вот интересно, он за мной потянется или останется на месте? Я покосился. Толстяк уныло обмахивался газеткой "Метро", от него так и веяло кисловатым жаром.
— Что? — заметил он мой взгляд.
— Т-там с-свободно, — показал я Френсисом на скамейку.
— И что?
Недоумение его было искренним. Действительно, что? Я заглянул в удивленные глаза и стесненно пожал плечами.
— Н-ничего.
Толстяк фыркнул.
С гудком, с гулом выкатил наконец поезд. Остановился, раскрылся — милости просим, граждане пассажиры. На выход, на вход.
— Знаете, — сказал, поднимаясь, толстяк, — странный вы какой-то.
Он потоптался, оглядываясь на состав. Видно было, что уходить, уезжать ему не хочется. Совсем. Безотчетно, но всей душой. И вместе с тем…
Лицо его дрогнуло отголоском внутренней борьбы. Ресницы, губы, подбородок — разом.
— Что? — повернулся он ко мне, словно уточняя что-то. Словно не расслышал или отвлекся. Навис. Вылупился.
И неожиданно, вскрикнув, рванул к вагону.
Смыкающиеся створки не смогли преградить ему путь. Он их отжал. Втиснулся. Спрятался. Я посмотрел ему вслед. И это я-то странный?