Я — эбонитовая палочка

Ни слух, ни глаза, ни ноги.

А Сергей дал мне то, чего мне стало не хватать с течением времени. Он показал мне место мое среди людей, мое предназначение.

Я — эбонитовая палочка.

Мне кажется, говорил Сергей, что мы — последние. Те, кто обладает такой возможностью. А может мы и вовсе уроды. Вывих генетический.

Он был пьян тогда.

Он, оказывается, сильно пил, и момент нашей встречи просто пришелся тогда на "трезвый" промежуток.

Понимаешь, говорил он, есть четыре стадии отношения к людям. Проходятся все. Наверное. Сначала это ненависть. Не какая-то глобальная ненависть и, собственно, не совсем ненависть. Не мизантропия. Почти бытовая неприязнь. Когда тебя толкают или мешают, или обливают грязной водой из лужи. Мысль выскакивает автоматически: гады, сволочи, был бы автомат… Затем следует стадия равнодушия. Противопоставления, отделения, эскапизма. Люди и я. Я не равно люди. Они сами по себе, где-то там, в другом мире, лишь бы не трогали. Пересечения вынуждены и в тягость и тебе, и им.

А третья стадия — жалость.

К этому приходишь все равно. Смотришь снизу эскалатора на пустоту в глазах, на серость лиц, на рябь в телевизорах душ, ни искры, ни горения, редко мелькнет, засветит одинокая фигура, но пропадет, и снова течет поток тихого безумия, пустота, бездна.

Становится жалко их.

О, Господи, Господи, слезы душат, выворачивают наизнанку. Думаешь: как же так? Кто вы, люди? Зачем вы сделали это с собой?

Или просто время обточило вас, обесточило, стерло все краски, весь огонь?

Бедные, убогие, приспособившиеся и привыкшие к этой убогости. Я спасу вас, я спасу всех вас, на кого меня хватит.

А четвертая стадия? — спросил я, потому что Сергей потом долго молчал.

Четвертая стадия, с непонятной улыбкой произнес он, это любовь. Потом должна прийти любовь. Ко всем. Ко всему человечеству.

Если тебя хватит.

Я вышел на "Звенигородской" и, одолев переход, погрузился в поезд до Финляндского вокзала. Меня толкнули под локоть, кто-то, перемещаясь, придавил телом. Не страшно. Но вот любить? Как можно любить всех, я не знал.

Рита, мама, Усомский. Папа, мамина сестра в Феодосии. Ну, еще Вероника Сергеевна. На этом список людей, к котором я испытывал добрые чувства, исчерпывался. Остальные… Кто для меня остальные?

А для случайного человека, кто или что для него остальные миллиарды? Давят ли они на стены его мирка? Или обтекают невидимой массой, протоплазменным разумным океаном?

Я когда-то давно, с подачи Виктора Валерьевича прочитал "Солярис" Лема, в котором похождения Кельвина на станции были сродни детективным, а сейчас вдруг подумал: а ведь интересно, все человечество, наверное, и является тем самым океаном.

Я (или кто-то другой), как Кельвин, как наблюдатель на станции, смотрю на него, а оно подсовывает мне Риту-Хари, строит вокруг мир из камня, стекла и стали, бурлит, показывает фигуры и лица, запускает гигантских железных детей в космос, пытается что-то сказать, или понять, или выяснить для себя.

Как его полюбить?

Не одну, не две капли. Не волну. Океан. Весь. Океан, который непонятен. Океан-зомби. Океан без желаний, океан фонового шума.

А может, подумалось мне, я выдумал все это?

Не океан. Себя. От одиночества, от покинутости, от равнодушия взял и представил, что это не я зависим от людей, а они от меня, что только я и могу…

Мозг умеет обманываться.

Солнце ходит вокруг него, что там люди…

В силу ущербности, наверное, можно даже впасть в некое состояние сродни тому, что провоцирует у верующих появление стигматов. В сущности, никакой разницы нет — стигматы или энергетика.

Но это, конечно, от неуверенности.

Я не знаю, смогу ли полюбить океан. Я боюсь, что не смогу. Он великий. Тайный. Темный. Раздираемый миллиардами желаний и не очень-то приятный.

Хватит ли меня на него?

И не имеет значения, кажется мне это или существует на самом деле.

У нас нет статистики, но Сергей был уверен, что после сеансов падает процент преступлений и растет число добрых, бескорыстных поступков. Только он сомневался, что эти цифры держатся достаточно долго. А так, конечно, было бы здорово.

Ведь людям как раз этого, наверное, и не хватает — осознания того, что их жизни — это свет, что смысл их существования — в доброте и общности, в совместном движении вперед, если не к звездам, то хотя бы к счастью.

А счастье, как ни крути, сочетание людских множеств.

Мне хочется думать, что я даю людям именно это. Короткое мгновение осмысленности. Видение того, ради чего стоит жить и за что не страшно умирать.

Смерть-то ждет всех.

Удивительно, как многие не понимают, что это барьер с особой ячеей: ни тело, ни деньги, ни квартиры на ту сторону не переходят. Была бы возможность, конечно, целые курганы б высились. И кто-нибудь на похоронах обязательно говорил хорошо поставленным голосом: "Здесь вместе с хозяином покоится все его состояние: акции, двести семьдесят семь миллионов евро, загородная вилла, все надежно присыпано песком, хрен вам, дорогие родственники".

Пустота. Пустота в душах. Как любить пустоту?

Может, он не разумный, этот океан пустоты? Может, все, что ему доступно, это жрать самого себя? Перемалывать, перетирать, сыто отрыгивая на периферию всяких сумасшедших философов и мессий.

И не получается тогда не думать о мессианстве. Если дано, надо нести. Не просто же так дано. А чей это замысел? Ведь не мой. Океана?

Хмурый, я вышел из метро.

Солнце тут же нагрело плечи и макушку. Тепло. Ноги мои болели заметно меньше, то ли Рита так повлияла, то ли я расходился наконец. А возможно, когда весь ты подчинен одной идее, все прочие болячки (ага, идея как бы тоже болезнь) стыдливо отступают, организм мобилизуется и давит всякую отвлекающую шелупонь.

В общем, живу, пока верю. Как-то так…

Я дошаркал до офиса, постоял, настраиваясь, все лишнее выбрасывая из головы. Половичок, три ступеньки.

— Зд-дравст-твуйте, Люба.

На место Риты взяли новенькую девушку. Крупный нос, близко посаженные глаза, длинные черные волосы. И странная манера общаться. Запанибратски. Со мной, с Вероникой Сергеевной, даже со Светланой Григорьевной. От этого у меня иногда возникало ощущение, что я не на работе, а на какой-то тусовке, сейчас вот-вот коктейли разнесут и музыку в стиле "транс" врубят. Проводки тынц-тынц, убытки вау-вау.

— Хай, мэн! — Люба взмахнула рукой над монитором.

Тонкие брови над челкой, дежурная улыбка. Ногти — черные, с белым ободком.

Ко мне она относилась с легкой приязнью, но совершенно не понимала, почему я заикаюсь и так по-дурацки хожу. Неужели нельзя нормально? Что, действительно больно? Да, ерунда, это с ногами просто серьезно не занимались. И не пугали по-настоящему. Ну, от заикания.

Казалось, ей, как ребенку со сломанной куклой, хочется разобрать меня, чтобы докопаться, что там неправильно устроено.

— Светлана Г-григорьевна на м-месте? — спросил я.

— Д-да.

— Д-дразнишься?

— Д-да.

— Эт-то грех.

— Это я тебя стимулирую. У тебя ж так никогда девушки не будет.

— У меня есть.

— А, блин, точно, — Люба скорчила гримаску. — Все равно надо исправляться, — выдала она. — Это ж не только твои проблемы, да?

— С-спасибо, — кивнул я ей.

— Давай-давай, борись! — она вскинула кулак.

Я добрался до своего места.

Через стол из закутка выглянул Тимур, полный, краснощекий парень, на три года младше меня. Светлана Григорьевна взяла его к себе с последнего курса финансово-экономического. Сколько я его помнил, он все время грозился уйти из фирмы на "большие деньги", но почему-то не уходил.

— О, нашего полка прибыло!

— П-привет, — я, поднявшись, пожал его пухлую ладонь.

— Не знаешь, как там у нас дела? — подмигнул Тимур. — Премия намечается?

— Н-не знаю.

— Ты бы поговорил со Светланой Григорьевной, а?