Фотография на память

А там тебя никто не ждет.

Холодно. Вадим засунул руки в карманы. От собственных мыслей холодно.

Алька, милая…

"Кубышка" пугала. Фермами высоких потолков, цветным космическим безлюдьем и рядком пустых касс.

Он бродил между полок и стеллажей как призрак, не слыша собственных шагов.

Сыры, колбасы, яйца. Купить яиц? Придти и поджарить? Или омлет? Тогда нужно молоко. И соль. Есть у него соль?

Он вдруг вспомнил про деньги. Ведь не выпустят…

Бумажка лихорадочно нащупалась в кармане и, извлеченная, оказалась дежурной тысячей. Тысяча — это много или мало? Хватит ли?

И для чего?

Мигнул свет. Усталая женщина на кассе выбила чек, потом отсчитала сдачу, спросив то ли десять рублей, то ли пятьдесят. Вадим смотрел, не понимая.

Вздох — и купюры стиснуты в кулаке.

Двери распахнулись и сомкнулись за спиной. Мокрый асфальт, ощущение зябкого тумана в голове, темнота, местами побежденная электричеством, и силуэты машин на магазинной парковке.

Домой? Домой. Он же купил? Купил.

Пакет с покупками был подозрительно легок. Заглянув в него, Вадим обнаружил в тесных полиэтиленовых складках банку тушенки и шоколадный батончик.

Странно, подумалось ему. Яица же хотел…

Но возвращаться не стал. Можно же опять что-то не то… От пятен света, попадающихся на пути, болели глаза.

В подъезде он долго вспоминал номер своей квартиры. Затем — хотя бы этаж. Помогла мышечная память — рука сама пошла вдоль жестяных коробов почтовых ящиков и остановилась на облупившемся двадцать втором.

Пальцы где-то раздобыли ключ, ключ нырнул в прорезь замка, ящик в ответ распахнул секцию. Внутри пестрел ворох рекламных проспектов. Суши. Ремонт. Пицца. Ванна. Зубы. Вадим залез рукой в это глянцевое зазывное пространство и нащупал бумажный конверт.

Конверт оказался кодаковский, оранжево-красно-белый, с заполненным ручкой адресом и его, Вадимовой, фамилией.

Алька.

Алькины, наверное, фотографии.

Гадский был свет в подъезде. Так бы он вскрыл конверт здесь же. Пришлось бежать по леснице вверх — болтались продукты, болтались мысли: двадцать два, двадцать два, номер такой, живу я там…

Будто кадровая нарезка: лестница, дверь, прихожая, кухня, вся в хлопке двери за спиной. Качество так себе — темновато, мутновато, углы плывут. Ахнула о ножку стола тушенка, наверняка получила чувствительную вмятину, если не пробоину. Что там сталось с батончиком, даже подумать страшно. Ну и бог с ними.

В комнате он рухнул на кровать, будто пух выбив снимки из одеяла. Они зашелестели, осыпаясь на пол. Настоящий снимкопад.

Конверт лишился клейкого язычка.

Помедлив, Вадим вытряс на разглаженные сине-золотые фигуры пододеяльника несколько небольших, размером с ладонь, ярких прямоугольников.

Раз. Два. Три. Четыре. Пять.

Он не стал смотреть их сразу все, просто перебрал пальцами. Пять.

Это была Алька. Как привет из той жизни. Милая Алька, ее фотографии…

Вадим выдохнул, потому что, зараза, набрякло, набухло, накопилось, дави и размазывай кулаком. Но ладно, ладно, хватит.

С первого снимка прямо в объектив несколько смущенно смотрел пожилой мужчина. Он был худой, седоватый, с плешью. Сиреневая рубашка, мешковатая красная вязаная жилетка. Влажные глаза, унылый нос, щеки в сеточке морщин. За ним просматривалась бледно-желтая прихожая с лампочкой, Алька, похоже, фотографировала его на пороге квартиры. Одна ладонь мужчины лежала на косяке, другая прижималась к груди то ли из удивления, то ли из какого-то сердечного чувства.

Где Алька нашла его? Зачем снимала?

Вадим перевернул фото. На обороте было выведено: "Скобарский". После "Скобар…" ручка перестала писать и остаток фамилии был с усилием выдавлен стержнем. Вполне видимо.

Скобарский. Какой-то необщий знакомый?

Он еще раз посмотрел на мужчину, заметил, что шея его плохо выбрита, что он вообще как-то поистаскан. Изможден? За рукой на косяке пряталась короткая детская курточка с капюшоном. Синяя.

Нет, это не посторонний, не случайный человек. Чем-то он Альке был близок.

Вадим отложил Скобарского и взялся за следующую фотографию. С нее улыбались двое чумазых мальчишек, один постарше, лет восьми, второй лет пяти-шести, оба большеголовые, ясноглазые, коротко стриженные, у младшего волос потемнее, а в приоткрытом рту не хватает зуба.

За их спинами раскорячились обгорелые останки дома, темнели кирпичи печной трубы, справа трясла скукоженными листьями рябинка — мальчишки, похоже, были с пожарища.

Сажа на щеках и скулах, черные пальцы старшего, лежащие на плече младшего. Братья? Пиджак не по размеру на одном, спортивная кофта на другом.

Братья-погорельцы? А почему веселые? Ведь пожар. Или все уцелели, и поэтому?

Сбоку влезал в кадр щит с названием деревни. Какое-то "…сково". Кусково. Брусково. Красково. На обороте еще не выдохшейся пастой значилось "Егорка и Вовка".

Славные мальчишки.

С третьей фотографии глядела девчонка лет пятнадцати. Серьезная, но в глазах — искорки. На губах — черная помада, в ухе — серьга с черепом, на щеке — еще не сошедший синяк. Готка? Или рокерша?

Вздыбленная челка, сурово сведенные брови…

Но искорки, искорки. Она вроде бы напустила на себя независимый "не подходи" вид, но внутри едва сдерживается от смеха.

Алька, видимо, снимала ее где-то на крыше многоэтажки — на фотографии плыли облака, за спиной девчонки тянулись к облакам другие крыши, в прорехи проглядывал асфальт улиц и желто-зеленая кипень аллеи.

Подпись гласила: "Вика".

Безумная Алька… Полезла на крышу. Как еще их пустили-то? Под замком же… Девчонка Вика тоже хороша, экзотика на экзотике…

От высоты, от неба с крышами повело голову. Замутило. Или это от голода? Может все-таки поесть?

Отложив фотографии, Вадим прошаркал на кухню, достал из пакета батончик, на удивление сносно переживший недавнюю катастрофу. Недопитый чай помог протолкнуть вяжущую массу из шоколада и нуги в горло.

За окном было совсем черно.

Он жевал и строил предположения, что случилось с фонарем. Перегорел? Или экономят элекроэнергию? Далекий собрат вон, горит.

Странно, наверное, ощущать себя таким фонарем — ты горишь, а близкий тебе — выключен. Недоступен. Как Алька…

Вернувшись в комнату, он собрал с пола упавшие снимки, оставил на стуле. Лег.

Смущался Скобарский. Улыбались Егорка и Вовка. Строго смотрела Вика. Словно близкие уже люди.

Он открыл четвертый снимок. Белая стена, кусок подоконника, кусок оконной рамы с грязным стеклом, ухо подушки и отрывочная тень человека — голова да плечо.

Вообще не понятно что.

Он повертел фотографию, пытаясь сообразить, что хотела зафиксировать Алька. Может, человек просто отмахнулся, а палец уже был на кнопке?

Но зачем тогда распечатывать?

Подписи с обратной стороны не было. Ну ладно, переживем. Все переживем.

Последний снимок оказался мутным. Впрочем, можно было догадаться, что это новостной щит на одной из остановок. Таких много понаставили по городу. По щиту шли блики, и только с краю четко проступали буквы одного из объявлений.

"Телефон спасения", прочитал Вадим. Дальше было: "Грибоедова, 13". И все. Размазня текста и полная нечитаемость в остальном.

Телефон спасения и адрес? А где сам телефон? Ну, циферки, код оператора… Альку, наверное, это и позабавило. Можно подумать, что имеется в виду сам аппарат. Извините, телефон спасения несъемный, приезжайте и звоните…

Он через силу улыбнулся, вот такие шуточки у меня, Алька.

Взгляд его соскочил на правый нижний угол фото, где проступали красные цифры даты. Двадцать пятое сентября.

Вадим мотнул головой.

Двадцать пятое. А сегодня? Он потянулся за телефоном, но вспомнил, что тот не рабочий. Аккумулятор-то, блин…

Нет, но Алька, ее же раньше, она же четырнадцатого…

Холодок щекотнул затылок. Не веря, он перебрал снимки, рассматривая даты. Двадцать пятое, везде двадцать пятое. На всех пяти.