Демон Аль-Джибели

— Они могут спать спокойно, — повеселел Зафир и крикнул в ночное небо: — Спите спокойно!

Бахмати перехватил дребезжащую колотушку.

— Погоди, — сказал он здоровяку, — как они могут спать спокойно, если ты кричишь?

Зафир нахмурился.

Палец его полез в ноздрю и там застрял.

Бахмати наблюдал, как мысль бродит внутри Зафира. Вот она словно бы толкнулась в правую сторону лба, вызвав излом брови, вот с языком надула щеку, а вот — по взметнувшейся пятерне — ударила в затылок.

— Ха, Бахмати! Непростая задачка.

Страж переступил. Палец нашел вторую ноздрю. Наверное, так тоже можно дотянуться до умной мысли.

— Ты подумай, подумай, — Бахмати взял здоровяка под локоть и повел в конец улочки. — Только не здесь, хорошо? Завтра ответишь. Пока, Зафир.

— Пока, Бахмати, — прогундел страж.

Бахмати подождал, пока тот не утопает, посвечивая лампой на низкие крыши, в сторону базарной площади, и, вздохнув, вернулся к семье Сомхали.

Мальчишка уже сидел на лежанке, обхватив руками худые ноги, и дрожал. Под светом лампы выпирали спинные позвонки.

В тишине постукивали зубы.

— Холодно? — спросил его Бахмати.

Из-под спутанных волос моргнул черный глаз.

— Там было так хорошо, — тоскливо сказал мальчишка.

— С яхун-тинтак всегда так, — сказал Бахмати. — Забирая жизнь, она дарит яркие сны.

— Ну и пусть!

Бахмати в два шага оказался рядом, поймал в кулак клок волос, вздернул голову Сомхали так, что на свет появились лоб, второй глаз и искривленный, мокро поблескивающий рот под горбатым носом.

— На них посмотри, — указал он на жмущихся друг к другу Горхана и Касин. — Вот твои родители, здесь, а не там. И они любят тебя больше, чем свои жизни, потому что пригласили меня. Ты знаешь, что такое — пригласить меня?

— Не надо, — застонал мальчишка, хватаясь руками за запястье, увязшее в волосах.

Несколько мгновений Бахмати безумным взглядом сверлил его лицо.

— Мне было бы стыдно, — сказал он наконец.

И разжал пальцы.

Сомхали скрючился. Касин кинулась к нему.

— Ах, сынок, не говори так больше!

Бахмати, поймав за рукав Горхана, вышел с ним из комнатки. За узким проходом открылся внутренний дворик с палками высохших деревьев и холмиком тандыра. Сквозь решетчатый навес сияли звезды.

— Ты готов? — спросил Горхана Бахмати.

— Да, господин Бахмати, — произнес Горхан.

И хоть голос его дрогнул, Бахмати не различил в нем страха.

— Сядь.

Горхан сел на короткую скамеечку и откинул голову. Ни дать ни взять — старик, отдыхающий после трудового дня и заинтересовавшийся небом.

— Как всегда, у тебя есть выбор, — сказал Бахмати, присев на корточки, и беря ладони Горхана в свои. — Или время жизни, или глубина чувства. Выберешь первое, из времени твоей жизни вычтется год. Выберешь второе — и станешь любить жену и сына на четверть меньше от сегодняшнего. Ты понял?

— Да.

— Я спас твоего сына от яхун-тинтак. Справедлива ли плата?

— Да.

— Твой выбор?

— Год жизни.

— Что ж, — ладони Бахмати засветились. — Горхан Ильмурри жертвует Бахма-тейчуну год своей жизни. Да будет так.

Мягкий огонь перекинулся на руки Горхана. Пульсируя, он поднялся к плечам и выше, осветил лицо так, что черты стали неразличимы. Несколько мгновений, дыша с присвистом, Горхан пылал будто ламповый фитиль.

Затем сияние пригасло, и усталый огонь медленно потек обратно, в предплечья, в ладони, к Бахмати. И Бахмати принял и растворил его в себе.

Лицо Горхана, потемнев, застыло маской — постаревшей, изрядно потрескавшейся. Морщины чуть глубже изрезали щеки, несколько новых побежали от глаз к вискам, усохли губы, посеребрилась бородка.

— Жертва принесена.

Бахмати встал, втягивая ночь ноздрями.

О, ночь стала пахнуть по новому. Четче, ярче, богаче. Она пахла на целый дневной переход вглубь, расцветала оттенками и следами.

Он уловил слабый запах дочери Оргая, уходивший к северу, запах воды из родника, запах спящего города, ленивый и сухой, полный сонного бормотания. На западе гонялся за сусликами мертвый народец. У древних, почти съеденных песком развалин закапывался в яму побитый, солоно пахнущий каррик.

Скоро утро.

— Что теперь, господин Бахмати?

Горхан боялся пошевелиться. Он слышал, как даже в неподвижности сами по себе похрустывают кости. Это его пугало.

— Ничего, — сказал Бахмати. — Живи дальше. Я взял только год.

Горхан рухнул со скамейки на колени, кончики пальцев его благоговейно прикоснулись к носкам туфель Бахмати.

— Как вас благодарить?

— Никак. Незачем.

Бахмати повернулся и, оставив постаревшего на год Горхана медленно выпрямляться и вставать на ноги, через низкую, кривую ограду из глины и камней перешел на соседний двор, двор гончара Хатума. Здесь росли персики, и он сорвал один, тут же засунув в рот.

Персик был недозрелый, твердый, как камень, но зубы Бахмати с легкостью раскусили его, впитывая кисловатый сок.

Стояли в ряд гончарные круги — малые ученические и большой — самого гончара. Темнела печь для обжига с широкой и голодной пастью. В яме намокала глина для кирпича-сырца. На открытой площадке сохли кувшины и миски, налепленные учениками. Некоторые уже треснули и скособочились.

— Кто здесь?

Бахмати повернул голову.

В дверном проеме, в одной набедренной повязке стоял мастер Хатум. Лицо его было спокойно, а незрячие глаза смотрели прямо на ойгона.

— Это я, господин Хатум, — поклонился Бахмати.

Несколько мгновений гончар прислушивался к звукам голоса.

— А-а, — улыбнулся он, — хранитель нашего города. Присядем?

— Да. У меня есть вопрос.

— Это интересно.

Они сели на скамейку под персиковым деревом.

Хатум был совсем не стар. Едва за сорок. Жилистый, невысокого роста, загорелый до черноты. Он ослеп в двадцать пять. Караван, которым везли кувшины на базар многолюдного Шамшета, заплутал в окрестностях Буйсан-Голе. Хатум по нужде отошел за бархан и не вернулся. Пропал. Обычное дело в тех местах.

Даже искать не стали. Где исчез верблюд, может исчезнуть и тысяча. Известная поговорка.

К Шамшету Хатум вышел сам, но уже слепой — глаза навсегда закрыла белая пленка. Что с ним случилось, гончар не помнил. Была ли его слепота наказанием злобного ойгона или случилась сама по себе, так и осталось неизвестным.

Зато из-за слепоты открылось ему другое зрение. Мастер Хатум иногда прозревал тайное.

Персиковое дерево пахло сладкими соками. Еще один оттенок в аромате ночи. Да, год жизни пьянит.

— Сегодня приходила Айги-цетен, — сказал Бахмати.

Он увидел, как Хатум улыбнулся в темноте.

— А-а, знаю эту ящерицу. Опасная и злопамятная.

— Оргай-многоног собирает большой Круг.

Улыбка пропала с лица Хатума.

— Что-то случилось?

— Или случится, — Бахмати хрустнул пальцами. — Я как раз хотел спросить тебя, не видишь ли ты…

— Это ты видишь даже в ночи.

— Я могу вернуть тебе зрение, — быстро сказал Бахмати. — На день.

Хатум рассмеялся.

— Неплохая плата для человека. Но я привык к слепоте. И научился не жалеть об утраченном. Мир нисколько не изменился, скажу тебе.

— Чего ты хочешь тогда?

— Чего?

Гончар повернул голову, и белесые глаза, казалось, заглянули в Бахмати.

Жест, отгоняющий духов и мертвый народец, получился у Бахмати сам собой. Скрещенные указательный и средний провернулись у горла.

Совсем обжился, подумалось Бахмати. Все делаю как человек. Смешно.

— Хочу, чтобы ты сегодня не брал с людей платы, — сказал Хатум.

— От сейчас до полуночи? — уточнил Бахмати.

— Да, — кивнул гончар. — А все, что ни попросят, ты для них выполняешь.

— Но только, что смогу, и ты никого об этом предупреждать не будешь.

Хатум вновь рассмеялся.

— Хорошо. По рукам?

Бахмати помедлил, затем осторожно пожал протянутую Хатумом ладонь.

— Вы, люди, любите обманывать…