Избранное

Опперман был красен, возбужден, от него пахло виски.

— Пожалуйста, — сказал он. — Одолжить бутылку? О, я видеть Фредерик?.. Откуда Фредерик ночью? «Мануэла»?..

Опершись о косяк двери и держа фуражку в руках, Фредерик упавшим голосом, опустив глаза, рассказал о происшедшем. Опперман прижал руку ко рту.

— Ужасно, — проговорил он. — Ужасно!

Он втащил Фредерика в комнату, усадил на стул, сам же стоял, ломая руки, страдальчески открыв рот с крепкими здоровыми зубами.

— О господи, боже! — восклицал он. — Пуля грудь? Скончаться сразу? О, плохо, плохо! — Опперман прижал руки к животу: — О, этот война, стоит много молодой жизни, Фредерик, о да.

У Оппермана на глазах были слезы. Он сунул Фредерику стакан и налил вина.

— Нужно относиться это терпением, Фредерик, — сказал он сдавленным голосом. — Нужно иметь сила нести наши страдания, как все теперь, когда война. Подумай — везде разбомбленные, бездомные, холодные, голодные, ужасно!..

Опперман развязал галстук и расстегнул рубашку. Ему было жарко.

— О, ужасно! — повторял он. — Я, конечно, не спать ночью, только лежать, думать о корабле, где погиб Ивар, ужасно.

Он сел, отпил большой глоток из бокала и замолчал, опустив глаза. Тонкие морщины на лбу делали его лицо похожим на скорбное старушечье лицо.

Внезапно он вскочил. Глаза его засветились улыбкой. Он поднял голову, выпрямил спину и, приняв мужественный вид, протянул Фредерику руку для пожатия. Фредерик безвольно дал ему потрясти свою руку.

— Он умереть за родина, Фредерик! — сказал Опперман таким громким голосом, как будто выступал на большом собрании. — Все вы, кто плавать, участвовать война за родина, как настоящие солдаты. А мы, кто владеть корабли, ставить все на карта и нести большие убытки ради блага всех. Да, так умирать и страдать люди сегодня на весь мир, кровь, пот, слезы… Во имя победа справедливость!

Глубоким взглядом он посмотрел в глаза Фредерику и повторил:

— Да, во имя победа справедливость в эта ужасный война! В конце концов! В конце концов, Фредерик! Через страдания к победа!

Они выпили. Фредерик понял, что пора уходить. Опперман проводил его до двери и еще раз пожал ему руку.

Не было еще и трех часов. Фредерик бродил наугад в эту лунную ночь, долго кружил вокруг больницы, зашел в ее пустынный двор и постоял в углу, ожидая, что кто-нибудь появится: сестра или Бенедикт Исаксен — санитар. Так и есть, вышел Бенедикт. Длинный и тощий, с непокрытой головой, лысый, в лунном свете он казался самой Смертью. Он провел рукой под носом и смахнул каплю.

Фредерик подошел к нему и заговорил. Бенедикт был немногословен, но сказал все, что нужно было. Раненому плохо, но он выживет. Он молод и крепок. Труп Ивара еще не трогали, он в морге, вместе с трупом молодой девушки, умершей от дифтерита.

— Пойдем туда, если хочешь, — предложил Бенедикт.

Фредерик побрел за ним как лунатик. В морг пробивались лишь слабые лунные лучи. Сильно пахло карболкой. Он увидел двое носилок, прикрытых простынями. Бенедикт отдернул простыню с головы Ивара, Фредерик смотрел на совершенно неузнаваемые черты лица, кожа которого приобрела какой-то серебристый оттенок. Он не мог понять, зачем он стоит здесь и смотрит, ведь это так странно и бесполезно. Санитар молча взял прислоненные к стене пустые носилки и снова вышел на лунный свет. Фредерик попрощался.

Его мучило тошнотворное чувство опустошенности, он вспомнил слова старой матросской песенки: «Плоть есть тлен». Вспомнил свое детство в маленьком домике на берегу моря, мать — он ее почти забыл, отца, который много лет болел чахоткой, а потом умер. Брата Антона, умершего в один год с отцом. Фредерику тогда было четырнадцать лет. Он только что кончил народную школу. Он вспомнил пустой дом, который снесли из страха перед заразой. Бревна пошли на новый мост через реку, и долго еще, когда он проходил по этому мосту, ему казалось, что он узнает запах собственного дома.

Год он жил на хуторе Кванхус, а потом ушел юнгой на катере «Спурн» вместе с товарищем детских игр Иваром. С той поры они были с Иваром неразлучны. Ивар уговорил его пойти в школу шкиперов. Два года назад, когда Ивар получил место капитана оппермановского судна, Фредерик стал его помощником. Это было и суровое, и прекрасное время. С Иваром он всегда чувствовал себя в гуще событий. Вокруг Ивара всегда что-то происходило. Никто не мог его удержать, если он что-то задумал. Никто не мог обвести его вокруг пальца. Фредерик с гордостью вспоминал, как Ивар однажды выставил за дверь исландского торговца рыбой и угрожал ему сначала судом, а потом своими кулаками за то, что исландец пытался навязать им плохо замороженную рыбу.

Фредерик дошел до кладбища, постоял у калитки, глядя на аллею, уходящую вверх. Почти вся листва с деревьев облетела, кучи листьев лежали в канавах и среди могил. Обнажив голову, он открыл калитку, но передумал и пошел обратно. Скоро он придет сюда в процессии за гробом Ивара. Он пошел дальше.

«Плоть есть тлен» — снова зазвучало у него в ушах.

Дорога вверх по холму привела к тропинке на хутор. Было всего три часа. Фредерик все еще не хотел будить обитателей хутора. Он бросил взгляд на домик, который спал в неведении, освещенный тревожным лунным светом.

Фредерик побрел обратно к городу. Его снова потянуло к больнице. Он знал, что делать там ему нечего, но он так привык быть рядом с Иваром. Если бы и в эту ночь можно было посоветоваться с Иваром!

В котельной горел свет. Фредерик подошел поближе и заглянул туда через щелочку в затемненном окне. Бенедикт сидел на ящике посреди котельной, луч света сбоку освещал его блестящую лысину и костлявое лицо; казалось, что у него пустые глазницы. Он был погружен в задумчивость.

Фредерик вошел в котельную. Ему необходимо было поговорить с кем-нибудь. Бенедикт посмотрел на него грустным, понимающим взглядом.

— Ивар был добрый, хороший юноша, — сказал он. — Он мог поступить опрометчиво, например, когда ударил Бергтора и судью, но только в пьяном виде. А вообще был добрый. Он был хорошим сыном своему отцу и хорошим братом своим сестрам, а тебе, Фредерик, хорошим другом.

Фредерик кивнул:

— Да, это правда, Бенедикт.

Санитар глубоко вздохнул и откашлялся. Потом медленно поднял голову и спросил:

— А как он относился к Иисусу? Ты должен это знать, Фредерик, вы ведь всегда были вместе. Искал ли он милости и спасения у Христа? Верил ли он в бога, Фредерик?

— Верил, — ответил Фредерик и еще раз повторил: — Верил. Но он никогда об этом не говорил.

— И вы никогда не молились на судне? — спросил Бенедикт.

— Нельзя сказать, чтобы молились, — ответил Фредерик. — Иногда я читал молитву по воскресеньям и праздникам и кто-нибудь из нас пел псалом. Ивар был не против.

— Не против? — спросил санитар и настороженно поднялся. — А как он мог быть против того, что вы чтите вашего бога и спасителя?

— Он не был, я же это и говорю.

— Еще бы не хватало, чтобы он был против того единственного, что необходимо человеку! — Санитар удивленно покачал лысой головой.

— Он не был против, — повторил Фредерик.

— Если бы он был против, — упрямо продолжал Бенедикт, — он был бы не лучше тех, кто соблазняет малых сих. Тогда лучше бы мельничный жернов…

Бенедикт проглотил фразу и поежился, как человек, понявший, что ему лучше промолчать.

Фредерик обиделся за Ивара и строго спросил:

— Что за мельничный жернов?..

— Был повешен ему на шею! — выпалил Бенедикт.

— А зачем вешать ему жернов на шею? — спросил Фредерик, притворившись, что не понимает. Санитар состоял в секте пекаря Симона, в крендельной общине, как ее называли.

Бенедикт поднялся и сказал, отвернувшись, голосом проповедника:

— Повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его в глубине морской! Разве ты не знаешь Священного писания, Фредерик?

И прибавил, обернувшись к Фредерику:

— Я говорил не об Иваре, а обо всех, кто насмехается над верующими.