Елена

— Пусть бы прокуратура досконально проверила факты. У них большие возможности. Тогда со спокойной душой можно публиковать, — сказал Сакасян.

— Молодец! Отчаянная душа! Пусть другие проверяют и отвечают. Это, по-моему, просто не честно сваливать на кого-то ответственность за наши публикации.

Сергиенко встал и подошел к столу.

— Меня другое тревожит, — продолжал он. — Я не знаю, как нам выйти из очень неприятного положения: ведь недавно мы дали на первой полосе информацию, кажется местного районного газетчика, о блестящих победах в повышении надоев и увеличении производства мяса в колхозе «Гигант» и в целом районе. Как теперь быть? Надо найти выход…

— Кажется, все желающие высказались? Вы будете говорить, Елена Ивановна? — спросил Захаров.

— Все, что могла сказать, Василий Захарович, я написала в корреспонденции.

— А вы, Яков Филиппович?

— Я согласен с товарищами Петренко, Казаниным, Сергиенко, — ответил Курганский.

— Я тоже разделяю мнение большинства членов редколлегии. Хотя, как и Илья Терентьевич, знал Игната Фомича Смирнова с самой лучшей стороны, как настоящего героя, — Захаров поднялся, сделал несколько шагов и вновь вернулся к председательскому месту. — Обидно и за него, и за тех, кто подтолкнул его к беде. Бюро областного комитета партии уже не раз сурово предупреждало Яшевского за использование негодных методов работы, за срыв заданий. Видимо, он все-таки оказался случайной фигурой в руководстве районом, на таком важном и ответственном посту. Что ж, к сожалению, и такое бывает. А насчет того, что мы по вашей милости, Илья Терентьевич, расхвалили за лжемолочные реки чижевцев — то с меня первого будет спрос за такое несоответствие материалов в газете. Но я готов ответить. Сумел допустить ошибку, найду в себе силы ее признать и исправить.

Пока шло заседание редколлегии, Саша нетерпеливо шагал по комнате сельхозотдела, ожидая Елену. Александр, пожалуй, больше всех знал, сколько душевных сил вложила она в эту корреспонденцию. Вместе читали и перечитывали они каждую фразу, сообща искали наиболее краткий и доходчивый заголовок. Условно приняли такой: «Отчего пострадал Чабаненко?».

— Ну как? — торопливо спросил Саша, когда Елена, уставшая и бледная, вошла в отдел.

— Будут печатать, — коротко ответила она, опускаясь на стул.

— Тогда немедленно отвлекись. Переключи мысль на что-то другое.

— Например?

— Пошли в кино.

— Что ты, Саша, разве я могу сейчас?

— Не только «могу», но обязана. Быстрее одевайся. Раз, два.

А в это время в кабинете Захарова продолжался разговор, но уже на более высоких нотах.

— Что за балаган? — запальчиво начал Савочкин, когда все разошлись. — Тимофей Спиридонович, например, не очень советует публиковать. Если то, что пишет Ивченко, было бы на самом деле, я думаю, он бы знал раньше редакции. Все-таки инструктор сельхозотдела. И потом подумайте, какой это, может вызвать резонанс, вы отдаете себе отчет? Ведь газету читают и в Киеве, и в Москве.

— Вы опять с вечными ссылками на Тимофея Спиридоновича, — рассердился Захаров. — Да поймите же, обком доверил газету нам, а не Спиридоновичу. У него есть свои дела. Кстати, он неплохой агроном, а что касается остальных качеств, то мне они неизвестны. Вы вместе с ним учились. Так что же из этого? Жить его умом? Вы же журналист, Савочкин, и неплохой, опытный, квалифицированный, Откуда у вас такое гипертрофированное чувство сверхосторожности и самосохранения?

— Он инструктор, этот район знает, Василий Захарович, и бывает там, — глухо произнес Савочкин.

— Тем хуже для него.

— Можете не сомневаться, Василий Захарович, — нервно чиркнув спичкой, замредактора закурил, — члены бюро не очень-то возрадуются этой скандальной публикации.

— А чему радоваться, Илья Терентьевич? — мягко ответил Захаров. — У самого сердце болит, но надо же быть выше своих эмоций. Зло надо искоренять, чтобы оно не пустило корней.

— Что ж, я предупреждал вас, Василий Захарович, — подчеркнуто резко сказал зам. — Вся редакция знает, что я был против.

— В случае необходимости я это подтвержу, — спокойно заметил Захаров.

XV

Если пришлось бы заполнить графу «особые приметы», вероятно следовало бы написать: «таковых нет». Что ж, пожалуй, внешне Григорий Петрович действительно неприметен и затеряется в толпе сограждан. Художник, вероятно, разглядел бы ум и волю в его больших серых глазах, внимательных и сосредоточенных, обнаружил бы черточки характера по располагающей к откровенности улыбке. Но так как Григорию Петровичу ни разу не пришлось позировать служителю искусства, то особые приметы Корниенко определялись по совершенно другим признакам: по делам, верности слову, общению с людьми. Один из представителей многочисленной династии корабелов, Гриша пришел на судостроительный завод сразу же после освобождения города от фашистов. Вместе с другими шестнадцатилетними и семнадцатилетними ребятами расчищал развалины цехов, переносил конструкции, помогал восстанавливать котельную. А когда прозвучал гудок и вновь ожили цеха — пошел учеником к токарю. Спустя пять лет Гришу Корниенко, токаря четвертого разряда, ребята избрали секретарем заводского комитета комсомола. А незадолго до этого произошло еще одно событие: его, сына передового рабочего, сложившего голову в боях с гитлеровцами, приняли в ленинскую партию. Вся небольшая биография Григория Петровича сводилась к нескольким строчкам: «Родился в 1927-м, рабочий, из рабочих, избирался в райком и горком комсомола, награжден орденом „Знак Почета“, взысканий не имеет».

Но какая анкета расскажет о радости рабочего паренька, участвовавшего в спуске первого сухогруза, в ремонте первого судна на полуразрушенном предприятии, в постройке простейших барж и танкеров? Не расскажет анкета и о выполнении им шести годовых норм, о всесоюзном успехе девятнадцати молодежных бригад, сформированных при активном участии секретаря комитета комсомола, о награждении молодых рабочих в славный день тридцатилетия ВЛКСМ. Григорию вручили тогда орден «Знак Почета», а спустя еще три года молодого инженера, окончившего вечернее отделение кораблестроительного института, назначили начальником цеха.

Цех этот не зря называли заводом в заводе. Большой, широкопрофильный, он во многом решал судьбу заводского плана и слыл «трудным».

Анкета отдела кадров могла бы еще в двух строчках показать дальнейший путь: заведующий отделом горкома партии, секретарь городского райкома, второй секретарь обкома. А когда первого секретаря областного комитета перевели в один из крупнейших городов страны, его место занял Корниенко.

Начал он с того, что отказался переезжать из своей небольшой заводской квартиры в особнячок, в котором жил предыдущий секретарь. Здание передали в распоряжение находящегося рядом детского дошкольного учреждения.

Будильник, всегда поднимавший Григория Петровича к шести часам утра, тоже не был переведен на иное время. И частенько с утра до начала своего официального рабочего дня Корниенко успевал побывать на одном из заводов или на стройке, пройтись по утренним улицам областного центра, заглянуть в магазин, столовую или мастерскую бытового обслуживания.

Он появлялся в обкоме уже со свежими впечатлениями начинающегося дня. К удивлению знакомых, друзей и сослуживцев Корниенко стал заочником сельхозинститута, проявив незаурядные знания полеводства и животноводства.

Больше всего чтил Корниенко правду. Человек раз солгавший, в последующем не вызывал у него доверия и уважения. Правду и только правду, какой бы она ни была, признавал первый секретарь. Видимо, тут сказалось и влияние рабочей семьи и рабочей среды, где честность и порядочность были высшим критерием и главным качеством человека.

Корниенко ополчался на пленумах и бюро против псевдорапортов, приписок, показухи, считал их авторов перерожденцами и лжецами.

Вот почему, прочитав корреспонденцию Ивченко, Корниенко с особой тревогой и вниманием отнесся к выступлению газеты. Он пригласил к себе Захарова. Вдвоем просидели они около трех часов. Редактор положил на стол секретаря целую папку документов, заявлений, официальных выписок.