Выбранные места из переписки с друзьями

1843

3

Охота же тебе, будучи таким знатоком и ведателем человека, задавать мне теже пустые запросы, которые умеют задать и другие. Половина их относится к тому,что еще впереди. Ну что толку в подобном любопытстве? Один только запрос умен идостоин тебя, и я бы желал, чтобы его мне сделали и другие, хотя не знаю, сумелли бы на него отвечать умно, — именно запрос: отчего герои моих последнихпроизведений, и в особенности «Мертвых душ», будучи далеки от того, чтобы бытьпортретами действительных людей, будучи сами по себе свойства совсемнепривлекательного, неизвестно почему близки душе, точно как бы в сочинении ихучаствовало какое-нибудь обстоятельство душевное? Еще год назад мне было бынеловко отвечать на это даже и тебе. Теперь же прямо скажу все: герои моипотому близки душе, что они из души; все мои последние сочинения — история моейсобственной души. А чтобы получше все это объяснить, определю тебе себя самогокак писателя. Обо мне много толковали, разбирая кое-какие мои стороны, ноглавного существа моего не определили. Его слышал один только Пушкин. Он мнеговорил всегда, что еще ни у одного писателя не было этого дара выставлять такярко пошлость жизни, уметь очертить в такой силе пошлость пошлого человека[113], чтобы вся та мелочь,которая ускользает от глаз, мелькнула бы крупно в глазавсем. Вот мое главное свойство, одному мне принадлежащее и которого, точно, нету других писателей. Оно впоследствии углубилось во мне еще сильней отсоединенья с ним некоторого душевного обстоятельства. Но этого я не в состояниибыл открыть тогда даже и Пушкину.

Это свойство выступило с большей силою в «Мертвых душах». «Мертвые души» непотому так испугали Россию и произвели такой шум внутри ее, чтобы они раскрыликакие-нибудь ее раны или внутренние болезни, и не потому также, чтобыпредставили потрясающие картины торжествующего зла и страждущей невинности.Ничуть не бывало. Герои мои вовсе не злодеи; прибавь я только одну добрую чертулюбому из них, читатель помирился бы с ними всеми. Но пошлость всего вместеиспугала читателей. Испугало их то, что один за другим следуют у меня героиодин пошлее другого, что нет ни одного утешительного явления, что негде даже иприотдохнуть или перевести дух бедному читателю и что по прочтенье всей книгикажется, как бы точно вышел из какого-то душного погреба на Божий свет. Мне быскорей простили, если бы я выставил картинных извергов; но пошлости не простилимне. Русского человека испугала его ничтожность более, чем все его пороки инедостатки. Явленье замечательное! Испуг прекрасный! В ком такое сильноеотвращенье от ничтожного, в том, верно, заключено все то, что противуположноничтожному. Итак, вот в чем мое главное достоинство; но достоинство это, говорювновь, не развилось бы во мне в такой силе, если бы с ним не соединилось моесобственное душевное обстоятельство и моя собственная душевная история. Никтоиз читателей моих не знал того, что, смеясь над моими героями, он смеялся надомной.

Во мне не было какого-нибудь одного слишком сильного порока, который бывысунулся видней всех моих прочих пороков, все равно как не было также никакойкартинной добродетели, которая могла бы придать мне какую-нибудь картиннуюнаружность; но зато, вместо того, во мне заключилось собрание всех возможныхгадостей, каждой понемногу, и притом в таком множестве, в каком я еще невстречал доселе ни в одном человеке. Бог дал мне многостороннюю природу. Онпоселил мне также в душу, уже от рожденья моего, несколько хороших свойств; нолучшее из них, за которое не умею, как возблагодарить Его, быложеланье быть лучшим. Я не любил никогда моих дурныхкачеств, и если бы небесная любовь Божья не распорядила так, чтобы ониоткрывались передо мною постепенно и понемногу, наместо того чтобы открытьсявдруг и разом перед моими глазами, в то время как я не имел еще никакогопонятия о всей неизмеримости Его бесконечного милосердия, — я бы повесился. Помере того как они стали открываться, чудным высшим внушеньем усиливалось во мнежеланье избавляться от них; необыкновенным душевным событием я был наведен нато, чтобы передавать их моим героям. Какого рода было это событие, знать тебене следует: если бы я видел в этом пользу для кого-нибудь, я бы это ужеобъявил. С этих пор я стал наделять своих героев сверх их собственных гадостеймоей собственной дрянью. Вот как это делалось: взявши дурное свойство мое, япреследовал его в другом званье и на другом поприще, старался себе изобразитьего в виде смертельного врага, нанесшего мне самое чувствительное оскорбление,преследовал его злобой, насмешкой и всем чем ни попало. Если бы кто увидал течудовища, которые выходили из-под пера моего вначале для меня самого, он бы,точно, содрогнулся. Довольно сказать тебе только то, что когда я начал читатьПушкину первые главы из «Мертвых душ», в том виде, как они были прежде, тоПушкин, который всегда смеялся при моем чтении (он же был охотник до смеха),начал понемногу становиться все сумрачней, сумрачней, а наконец сделалсясовершенно мрачен. Когда же чтенье кончилось, он произнес голосом тоски: «Боже,как грустна наша Россия!» Меня это изумило. Пушкин, который так знал Россию, незаметил, что все это карикатура и моя собственная выдумка! Тут-то я увидел, чтозначит дело, взятое из души, и вообще душевная правда, и в каком ужасающем длячеловека виде может быть ему представлена тьма и пугающее отсутствиесвета. С этих пор я уже стал думать только о том, как бы смягчить тотягостное впечатление, которое могли произвести «Мертвые души». Я увидел, чтомногие из гадостей не стоят злобы; лучше показать всю ничтожность их, котораядолжна быть навеки их уделом. Притом мне хотелось попробовать, что скажетвообще русский человек, если его попотчеваешь его же собственной пошлостью.Вследствие уже давно принятого плана «Мертвых душ» для первой части поэмытребовались именно люди ничтожные. Эти ничтожные люди, однако ж, ничуть непортреты с ничтожных людей; напротив, в них собраны черты от тех, которыесчитают себя лучшими других, разумеется только в разжалованном виде изгенералов в солдаты. Тут, кроме моих собственных, есть даже черты многих моихприятелей, есть и твои. Я тебе это покажу после, когда это будет тебе нужно; довремени это моя тайна. Мне потребно было отобрать от всех прекрасных людей,которых я знал, все пошлое и гадкое, которое они захватили нечаянно, ивозвратить законным их владельцам. Не спрашивай, зачем первая часть должна бытьвся пошлость и зачем в ней все лица до единого должны бытьпошлы: на это дадут тебе ответ другие томы, — вот и все! Первая часть, несмотряна все свои несовершенства, главное дело сделала: она поселила во всехотвращенье от моих героев и от их ничтожности; она разнесла некоторую мненужную тоску от самих себя. Покамест для меня этого довольно; за другим я и негоняюсь. Конечно, все это вышло бы гораздо значительней, если бы я, не торопясьвыдачею в свет, обработал ее получше. Герои мои еще не отделились вполне отменя самого, а потому не получили настоящей самостоятельности. Еще не поселил яих твердо на той земле, на которой им быть долженствовало, и не вошли они вкруг наших обычаев, обставясь всеми обстоятельствами действительно русскойжизни. Еще вся книга не более как недоносок; но дух ее разнесся уже от неенезримо, и самое ее раннее появленье может быть полезно мне тем, что подвигнетмоих читателей указать все промахи[114]относительно общественных и частных порядков внутри России. Вот если бы ты,вместо того чтобы предлагать мне пустые запросы (которыми напичкал половинуписьма своего и которые ни к чему не ведут, кроме удовлетворения какого-топраздного любопытства), да собрал бы вместо того дельные замечания на моюкнигу, как свои так и других умных людей, занятых, подобно тебе, жизнью опытноюи дельною, да присоединил бы к этому множество событий и анекдотов, какие нислучались в околотке вашем и во всей губернии, в подтвержденье или вопроверженье всякого дела в моей книге, которых можно бы десятками прибрать навсякую страницу, — тогда бы ты сделал доброе дело, и я бы сказал тебе моекрепкое спасибо. Как бы от этого раздвинулся мой кругозор! Как бы освежиласьмоя голова и как бы успешней пошло мое дело! Но того, о чем я прошу, никто неисполняет: мои запросы никто не считает важными, а только уважает свои; а инойдаже требует от меня какой-то искренности и откровенности, не понимая сам, чегоон требует. И к чему это пустое любопытство знать вперед и эта пустая, ни кчему не ведущая торопливость, которою, как я замечаю, уже и ты начинаешьзаражаться? Смотри, как в природе совершается все чинно и мудро, в какомстройном законе, и как все разумно исходит одно из другого! Одни мы, Бог вестьиз чего, мечемся. Все торопится. Все в какой-то горячке. Ну, взвесил ли тыхорошенько слова свои: «Второй том нужен теперь необходимо»? Чтобы я из-за тоготолько, что есть против меня всеобщее неудовольствие, стал торопиться вторымтомом так же глупо, как поторопился с первым. Да разве уж я совсем выжил изума? Неудовольствие это мне нужно; в неудовольствии человек хоть что-нибудь мневыскажет. И откуда вывел ты заключенье, что второй том именно теперь нужен?Залез ты разве в мою голову? почувствовал существо второго тома? По-твоему, оннужен теперь, а по-моему, не раньше как через два-три года, да и то ещепринимая в соображение попутный ход обстоятельств и времени. Кто ж из нас прав?Тот ли, у кого второй том уже сидит в голове, или тот, который даже и не знает,в чем состоит второй том? Какая странная мода теперь завелась на Руси! Самчеловек лежит на боку, к делу настоящему ленив, а другого торопит, точно какбудто непременно другой должен изо всех сил тянуть от радости, что его приятельлежит на боку. Чуть заметят, что хотя один человек занялся серьезнокаким-нибудь делом, уж его торопят со всех сторон, и потом его же выбранят,если сделает глупо, — скажут: «Зачем поторопился?» Но оканчиваю тебе поученье.На твой умный вопрос я отвечал и даже сказал тебе то, чего доселе не говорилеще никому. Не думай, однако же, после этой исповеди, чтобы я сам был такой жеурод, каковы мои герои. Нет, я не похож на них. Я люблю добро, я ищу его исгораю им; но я не люблю моих мерзостей и не держу их руку, как мои герои; я нелюблю тех низостей моих, которые отдаляют меня от добра. Я воюю с ними, и будувоевать, и изгоню их, и мне в этом поможет Бог. И это вздор, что выпустилиглупые светские умники, будто человеку только и возможно воспитать себя, покудаон в школе, а после уж и черты нельзя изменить в себе: только в глупой светскойбашке могла образоваться такая глупая мысль. Я уже от многих своих гадостейизбавился тем, что передал их своим героям, обсмеял их в них и заставил другихтакже над ними посмеяться. Я оторвался уже от многого тем, что, лишившикартинного вида и рыцарской маски, под которою выезжает козырем всякая мерзостьнаша, поставил ее рядом с той гадостью, которая всем видна. И когда поверяюсебя на исповеди перед Тем, Кто повелел мне быть в мире и освобождаться от моихнедостатков, вижу много в себе пороков; но они уже не те, которые были впрошлом году: святая сила помогла мне от тех оторваться. А тебе советую непропустить мимо ушей этих слов, но по прочтенье моего письма остаться одному нанесколько минут и, от всего отделясь, взглянуть хорошенько на самого себя,перебравши перед собою всю свою жизнь, чтобы проверить на деле истину словмоих. В этом же моем ответе найдешь ответ и на другие запросы, еслипопристальней вглядишься. Тебе объяснится также и то, почему не выставлял я досих пор читателю явлений утешительных и не избирал в мои герои добродетельныхлюдей. Их в голове не выдумаешь. Пока не станешь сам хотя сколько-нибудь на нихпоходить, пока не добудешь медным лбом и не завоюешь силою в душу несколькодобрых качеств — мертвечина будет все, что ни напишет перо твое, и, как земляот Неба, будет далеко от правды. Выдумывать кошемаров — я также не выдумал,кошемары эти давили мою собственную душу: что было в душе, то из нее ивышло.