Щорс

Александр Николаевич, вернувшись из Столбцов, не водил детей за нос, объявил:

— Нету матери у вас, сироты вы. Померла она. Заховали ее в родной земле… Где родилась, там нашла и покой…

Наедине со старшим покинуло его самообладание. Не пряча помокревших глаз, неумело обнимая худенькие плечи, жалобился:

— Пропадем мы, Николай, без матери нашей… Куда с малыми-то? А все я…

— Не убивайся, варить я умею, Кулюша стирает уже.

После смерти Александры Михайловны домашние заботы легли на плечи Николая с отцом. Помогали и тетка Зося, и бабка, но не разрываться же им на два двора. Частые суточные отлучки приводили Александра Николаевича в отчаяние. Пятеро! Мал мала меньше.

Как всегда, на помощь пришел тесть. Вот уж поистине светлый ангел Александра Николаевича. Жестким узлом он привязан к семье Табельчуков. Всю жизнь, как есть, ощущает доброе слово и твердую руку. Как ни тяжело Михайле — выходит, сам пятнает светлую память дочери, — а заговорил первым:

— Не бейся, Александр, как муха о стекло. Выход один — вводить женщину в дом.

Понимал — дому нужна хозяйка, детям мать. Все сразу явиться навряд ли может — хозяйка, мать, жена. Чем-то надо поступиться.

Александр Николаевич знал, кого ему прочат: дочку Константина Подбело, машиниста. Украдкой приглядывался, прикидывал. Еще моложе покойницы. Стати видные. Росла, белолица, кареглаза, с кудрявой шапкой волос. Не вышла вовремя замуж, теперь уж попала в ряд засидевшихся девиц. Терзался: да и пойдет ли она за него? Осторожно, исподволь выпытывал у тестя.

— С Костеем Подбело, батькой ее, уж обмозговали, — успокаивал Михайло. — Дай срок. Ты детей подготавливай…

Видел Александр Николаевич: Подбело оказывает ему внимание, снимает картуз, а встречаются паровозами, заливисто сигналит. Зато совсем неожиданно натолкнулся на упорство старшего. Как-то вечером, перекупав малых, уложив их, они, трое мужчин, засиделись за самоваром. Начиная разговор, перенял настороженный взгляд Николая. Вдруг слова, какие собирал он несколько дней, оставили его. Побаивался Константина — ослушник, драчун, жди всегда от него выходку… Но Николай?! Послушный, умник, живет домом. Понял: именно он встанет на пути. Мать любит, больше всех привязан к ней. Не попадая струей из самовара в чашку, чертыхаясь, Александр Николаевич несвязно заговорил:

— А была бы мать… Не возились мы с вами до полуночи. Накупать надо, накормить, уложить… А там стирки — гора!

— Сам постираю. Ты ложись, чуть свет вставать, — необычно грубо отозвался Николай, искоса поглядывая на неловкие руки отца.

— Ишь, сам он… — ни с того ни с сего обозлился Александр Николаевич. — Сам все не переделаешь. Корова, индейки. А зима на носу… Две печи топить!

— Вот вага, — вмешался Константин, не подозревая, что так вдруг не поделили брат с отцом. — Дров накололи. А уголь засыпать… Покуда мы в школе, Кулюша доглядит за огнем.

Этой осенью в школу пошел и Константин. Бегал он туда с охотой, хотя уроки учить ленился.

Время брало свое. Александр Николаевич больше не начинал разговора о женитьбе. Николая он понимал и не осуждал его. Напротив, выделяя как старшего из детей, равного себе, делился с ним о своих делах на работе, советовался по хозяйству. Наблюдал исподволь, как он отходит, смягчается; мучает его совесть за грубость. К мысли о мачехе, заметно, непреклонен. Александра Николаевича это огорчало и радовало. Какое-то время он готов был сдаться, отступить — вырастит детей один. Избегал на станции нарочно Константина Подбело, обходил их двор. А попадется на глаза цветастая голубая шалька, какую любит носить Мария, зайдется сердце. Вот уж седина в голову, а бес в ребро. Тайком, стыдясь даже себя, искал взглядом ту шальку на базаре и в церкви.

Однажды, возвращаясь от тестя, столкнулся с ней лицом к лицу в тесном переулке. Румянея, прошла гордая, недоступная; на приветствие ответила едва приметным поклоном. Знал, ее тоже подготавливают. Сперва и слушать не хотела; вроде притерпелась. Та случайная встреча и оборвала все колебания у Александра Николаевича. Введет в дом хозяйкой Марию. Сделает все, чтобы дети ее приняли, чтили. Кроме старшего. Пусть он один изо всей семьи хранит память о родной матери. Силу он, отец, применять не станет. Втолкует и Марии — не спрашивала бы строго.

Как ни хотелось новой родне — обошлось без венчания. Поп записал только в брачную книгу. Гуляли в доме у невесты.

Вернувшись из школы, Николай издали догадался… Открывались ворота, въезжали сани. Не останавливаясь у калитки, прошел в проулок, к деду. От порога заявил:

— У вас жить буду.

Бабка, усаживая за стол, наревелась всласть. Помня наказ старика, вразумляла внука:

— Не гневайся, Колюшка, на отца. И его понять нужно… Вырастешь, узнаешь, что в доме без хозяйки пусто человеку. Богу угодно призвать твою мамку… Рук не подложишь.

— Бог, бог… Чахотка задавила ее.

— А воля чья? — не отступала бабка, косясь на образа. — Его, бога.

Стемнело, зажгли лампу. Пришел отец. Не кричал, посмотрел тетрадки, поговорил вполголоса с дедом о своем, путейском. Какой-то пришибленный он; тихая, виноватая улыбка не сходила с бледного усталого лица. Николаю жалко его стало. Бабка, гремя посудой, позвала вечерять. Отец отказался; снимая с гвоздя полушубок, умоляюще глядел на него.

— Нет, мамаша… Дома своя вечеря на столе стынет. Да и неудобно, спрашивает она…

Догадался Николай, его спрашивают. Не ждал уговоров. Молча собрал в сумку книжки. Отец хотел было помочь ему застегнуть пальто — отстранил.

Все сидели за столом в горнице. Мачеха, в светлом платье с открытой шеей, встретила в прихожке; улыбаясь, протянула руку, желая познакомиться. Николай сделал вид, не понял жест — подал сумку с книгами. Приноравливаясь к пирогу с сушеными яблоками, видел, сестренки не чурались чужого человека в доме, переговариваются, а Константин и вовсе присоседился к ее локтю. Отлегло малость — ощутил вкус пирога.

Налаживалась новая жизнь в семье Щорсов. Девиата как-то сразу, одна за одной, стали называть Марию Константиновну «мамой». У Кости тоже прорывалось, но он умел и без этого слова объясняться с мачехой. У Николая ничего не получалось. Приходил он в себя долго, словно после тяжелой болезни. По привычке, заведенному порядку наполнял кадку водой, таскал из сарайчика дрова, уголь. Отпали варево и стирка. Пристрастился бегать вечерами к Табельчукам и все чаще оставался и на ночь. Отец не выговаривал. Привечал дядя Казя. Оказывается, он уже много лет «выдумывает» летательный аппарат. На листе бумаги он получается похожим на стрекозу — решетчатые, из планок, крылья, хвост, велосипедные колеса и моторчик на керосине, с крохотной махой.

— И взлетает? Не падает?

— Птица же летает… Закон один. Птица, опираясь на воздушную струю, может планировать. Наблюдал, орлы? На много верст поднимаются ввысь. Используют вихри. А что птицу тянет? Взмах крыла. А что способствует так легко и скоро летать? Форма тела. Обтекаемая, гладкая.

Николая раздирали сомнения: человек может оторваться от земли, полететь? Такое в сказках, с помощью волшебной силы. А по правде — вранье, выдумки. Никакой волшебной силы на земле нет. Вспомнилось: летал! Во сне. Давно-давно, еще была жива мать. С кручи, высокой-высокой, расставил руки и полетел. Через реку, над лесом. До сих пор явственно помнит ощущение полета.

— А во сне я летал… Не так это?

— Наверно, так.

— Я всурьез, дядя Казя, не смейся.

— Наука еще не может объяснить сны. Но полет во сне… Бабка тебе пояснит. Летают дети. Летал и я. Довольно часто. По народному поверью — ты растешь. Что-то тут есть…

Окутываясь дымом, Казимир глядел куда-то сквозь племянника.

— Пока не до снов… Явь! Сколько препятствий у человека! Есть насущные. Нужно преодолевать уже моему поколению. Вам не оставлять. А перед вами встанут свои. Так и движется жизнь из поколения к поколению. Летательные аппараты — одна из последних идей девятнадцатого столетия, так сказать, идея моего поколения. Нам ее и воплощать…