Дар волка

Они говорили и о другом. О «неудаче», как Мерчент назвала свои попытки наладить отношения с братьями, которых никогда не интересовали ни Феликс, ни дом, ни то, что осталось от Феликса.

— После того случая я не знала, что делать, — сказала Мерчент. Она встала и подошла к камину. Потыкала в угли кочергой, и пламя снова разгорелось. — Мальчишки уже сменили пять школ с пансионом. Всякий раз их выгоняли за выпивку. Выгоняли за наркотики. Выгоняли за продажу наркотиков.

Она вернулась к столу. Шаркая, вошла Фелис, неся еще одну бутылку с марочным вином.

Мерчент продолжала говорить, тихо, уверенно, на удивление, во всем доверяясь Ройбену.

— Думаю, они побывали во всех окрестных центрах реабилитации. И в парочке заграничных в придачу, — сказала она. — Они прекрасно знали, что надо сказать судье, чтобы их отправили в центр реабилитации. Что надо говорить врачам в центре. Просто поразительно, как им удавалось завоевать доверие врачей. И, конечно же, они до отказа наедались всех лекарств, до которых могли добраться, пока их не выставляли.

Внезапно она посмотрела на него.

— Ройбен, обещай, что никогда не напишешь об этом.

— Даже и не думай, — ответил он. — Но, Мерчент, не забывай, что большинству журналистов доверять нельзя. Ты же это понимаешь, так?

— Наверное.

— У меня в Беркли друг был, умер от передозировки. Тогда-то я и познакомился с Селестой, моей подругой. Он был ее братом. У него было все, буквально все, понимаешь, а он умер, как собака, в туалете в баре.

Иногда Ройбен задумывался, не получилось ли так, что именно смерть Вилли связала его и Селесту, по крайней мере на первых порах. Селеста перевелась из Беркли в юридический колледж в Стэнфорде и сразу же пошла работать в суд, как только получила диплом. Смерть Вилли придавала их отношениям некоторую тягостность, будто музыкальное сопровождение в минорном ключе.

— Нам сложно понять, как люди попадают на эту дорожку, — продолжил Ройбен. — Вилли был гением, но стал наркоманом. И остался им, в то время как остальные это дело бросили.

— Именно так. Я, наверное, могла бы сама попробовать все те же наркотики, что и мои братья. Но почему-то это не успокаивает.

— Согласен с тобой.

— Конечно, они взбесились, что все досталось мне. Но когда дядя Феликс пропал, они были еще маленькими детьми. Он бы мог изменить завещание, чтобы позаботиться о них, если бы вернулся.

— А разве от твоих родителей им денег не осталось?

— Осталось, уж точно. А еще от дедов и прадедов. Они их израсходовали с поразительной скоростью, устраивая вечеринки для сотен гостей, спонсируя рок-группы и таких же, как они, наркоманов, которым меньше повезло в жизни. Напивались, били машины, но всякий раз чудом оставались без единой царапинки. Но когда-нибудь они обязательно кого-нибудь убьют или сами убьются.

Мерчент объяснила, что намеревается отдать им изрядную долю, как только продаст поместье, хотя она и не обязана этого делать. Расходами будет управлять банк, чтобы они не смогли быстро растратить эти деньги, как они сделали с родительским наследством. Конечно, им это не понравится. Что же до самого дома, он для них ничего не значит. Если бы они думали, что смогут хоть как-то продать коллекции Феликса, они давно бы их украли.

— На самом деле они просто не представляют всей ценности того, что собрано в доме, по большей части. Они уже не раз взламывали дом и крали что-нибудь по мелочи, то, что можно унести в руках. В основном они донимали меня. Звонки спьяну, посреди ночи, угрозы, что они покончат с собой. Сам понимаешь, всякий раз я рано или поздно сдавалась и выписывала чек на хорошенькую сумму. А они всякий раз рассказывали, как возьмутся за ум, плакали, говорили, что поступят с деньгами как надо. А потом — все по новой, на Карибы, или на Гавайи, или в Лос-Анджелес, и очередной кутеж. По-моему, их последней идеей было влезть в бизнес с порнографией. Они нашли молодую девчонку и принялись растить из нее порнозвезду. Если окажется, что она несовершеннолетняя, то они попадут в тюрьму. По всей видимости, это неизбежно. По крайней мере, так считают наши юристы. Но мы все ведем себя так, будто надежда еще есть.

Она оглядела комнату. Ройбен не знал, как она все это воспринимает, мог лишь четко сказать, как он сам воспринимает окружающее. Сказать, что никогда не забудет ее, такую, как сейчас, в свете свечей, слегка раскрасневшуюся от вина, с яркими губами и подернутыми дымкой глазами, в которых отблескивало пламя камина.

— Больше всего меня задевает то, что им ничто не интересно, ни Феликс, ни то, чем он занимался, ни что-либо еще — ни музыка, ни история, ни живопись.

— Даже представить себе не могу, — ответил Ройбен.

— Именно поэтому для меня знакомство с тобой, Ройбен, — будто глоток свежего воздуха. В тебе нет того непробиваемого цинизма, который свойственен нынешней молодежи.

Она продолжала смотреть то туда, то сюда, переводя взгляд с темного серванта на темный мрамор камина, на округлый железный канделябр, свечи в котором не были зажжены и покрылись пылью.

— Так здорово нам было здесь, — сказала она. — Дядя Феликс обещал взять меня в свои поездки по всему миру. Было столько планов. Но сначала я должна была окончить колледж, в этом он был непреклонен. А потом мы путешествовали бы.

— Ты не будешь горевать всю оставшуюся жизнь, продав этот дом? — осторожно спросил Ройбен. — Извини, может, я пьян, но совсем немного. Правда, не пожалеешь ли ты об этом? Разве может случиться иначе?

— Здесь все кончено, мой милый мальчик, — ответила Мерчент. — Видел бы ты мой дом в Буэнос-Айресе. Нет. Моя нынешняя поездка — паломничество, последнее. Здесь ничего не осталось для меня, лишь нити, ведущие в никуда.

Слушай, я куплю этот дом, захотелось сказать Ройбену. Мерчент, ты сможешь приезжать сюда, когда пожелаешь, и оставаться, сколько захочешь.

Какой высокопарный бред. Как рассмеялась бы его мать.

— Пошли, — сказала Мерчент. — Уже девять вечера, представляешь? Посмотрим, что сможем, наверху, а остальное оставим на завтра, когда светло будет.

Они прошли через несколько комнат, миновали спальни со стенами, оклеенными покрытыми пылью обоями, старомодные ванные комнаты, отделанные кафелем, с раковинами на стойках и ваннами на гнутых ножках.

И, наконец, она открыла дверь в «одну из библиотек Феликса», больше похожую на огромную студию, с большими досками и стендами и стенами, от пола до потолка уставленными книгами.

— Ничего не изменилось за двадцать лет, — сказала Мерчент. Показала на фотографии, вырезки из газет, выцветшие листки с записями на стендах, надписи на досках, все еще различимые.

— Просто невероятно.

— Да, но, понимаешь, Фелис все время ждет, что он вот-вот вернется, да и мне иногда тоже так кажется. Я не смела ничего здесь трогать. А когда узнала, что мальчишки побывали в доме и украли вещи, просто из себя вышла.

— Вижу, тут замки новые, на два оборота закрываются.

— Да уж, дошло и до такого. А еще система сигнализации, хотя я не думаю, что Фелис ее включает, когда меня здесь нет.

— Книги, эти книги ведь на арабском, да? — спросил Ройбен, проходя вдоль полок. — А вот эти на языке, который я даже узнать не могу.

— И я тоже, — ответила Мерчент. — Он хотел, чтобы я выучила все языки, которые знал он, но мне не досталось его таланта. Сам он был в состоянии выучить любой язык, только что мысли читать не научился.

— Ну, это, конечно же, на итальянском, а это — на португальском.

Ройбен задержался у рабочего стола.

— Это его дневник, так ведь?

— Ну да, что-то вроде дневника и рабочей тетради одновременно. Насколько я понимаю, свои последние записи он взял с собой, когда отправлялся.

Страницы, линованные синим, были покрыты причудливым письмом. Лишь дату можно было разобрать четко, она была написана по-английски. Первое августа 1991 года.

— Вот тут он их и оставил, — сказала Мерчент. — Не знаешь, что это может быть за язык? Люди, которым я давала этот дневник для изучения, высказывали разные мнения. Все сошлись на том, что язык ближневосточный, но он не происходит от арабского, по крайней мере напрямую. А еще тут есть символы, которые никто не смог распознать.