Любопытная

Образ Поль написан в становлении: интрига «Любопытной» не нарушает равновесия между фигурами потенциальной femme fatale («его влекла таившаяся в ней опасность») и терпеливой, преданной, женственной спутницы. Писатель-монархист, считавший революционеров преступниками, восхищается «мятежной, рожденной для непослушания, истинно русской» принцессой. Культивируя в сознании Поль андрогинное начало, Небо́ называет принцессу мужским вариантом ее имени (Раи!) и женскими версиями имен «гениев» (Горация, Алигьера). Перевоплощение принцессы (в русского графа) позволяет философу экспериментировать с ее идентичностью, балансируя на недвусмысленных гранях (в переодетую Поль время от времени влюбляются женщины). Стремясь же поразить воображение принцессы картинами разврата и злодеяний, Небо́ (Пеладан) иной раз достигает неожиданного эффекта, возникающего если не в сознании принцессы, то в воображении читателя: в финале одного из пятнадцати эпизодов неторопливое повествование неожиданно ускоряется, творящееся вокруг зло сгущается до гротеска, а добродетельная Поль выхватывает нож и закалывает одного из злодеев. Принцесса, похоже, не верит в свое идеальное предназначение даже тогда, когда рефлексия Небо́ обрывается на полуслове, а в дверь дома автора стучит судебный исполнитель: Поль желает «быть счастливой» здесь и теперь, «в водовороте жизни». Но опытная куртизанка предупреждает Поль – любовь к «мужчине, одержимому несбыточной мечтой» едва ли принесет счастье («когда женщина бросит к его ногам свою красоту, доброту, молодость, он выпьет все в одно мгновение, словно раскаленная на солнце земля – первую каплю дождя»), Пеладан не скрывал, что его тексты походят на книги «лишь тем, что имеют переплет» [13] , и «Любопытная» – задолго до «нового романа» – становится примером смешения жанров. Так, метафизическая рефлексия о происхождении человека, судьбе христианства и месте художника в обществе помещается в контекст оргии в парижском особняке: принц, сожительствующий с проституткой, ностальгирует о былой славе своего титула и пытается выяснить, отчего талантливый портретист Небо́ прячет ото всех свои рисунки.

Рисунки Небо́ – поиски формы – выполнены карандашом или куском угля. Атмосфера романа – тьма, со скользящими по ней отсветами и бликами («тусклый свет висевшей над дверью лампы тонким лучом разрезал темную гравюру»), Париж – современный Вавилон, символ «конца века» – предстает средоточием порока, городом-оргией, но также серией внезапных, таинственно-прекрасных, оккультных эскизов:

...

«Внезапно, словно из-под ладони дискобола-великана, разорвавшего тяжелые облака, в небе засияла полная луна, рассыпав над Парижем серебряный дождь. Выступили контуры куполов, побледнели красные пятна уличных фонарей, рассеялся туман, и в бесконечную даль растянулся чудовищный город, спящий беспокойным сном, тревожимым видениями».

В Париже Пеладана площадь Пигаль – место легкомысленных удовольствий – называлась площадью Мартир, Внешние Бульвары были границей города, а базилика Сакре-Кер – еще только деревянными строительными подмостями на земляном полотне. Но художник (писатель?), «непостоянный в любви и мятежный душой», стремился запечатлеть фрагмент уходящего столетия, придав ему «самую отчетливую форму, самое красноречивое выражение».

Елена Быстрова

Любопытная Второй роман этопеи «Закат аатинского мира»1

МОЕМУ БРАТУ И УЧИТЕЛЮ, ДОКТОРУ АДРИАНУ ПЕЛАДАНУ МЛАДШЕМУ2,

отравленному 29 сентября 1885 аптекарем Вильмаром Швабе из Лейпцига, отославшему ему, вместо одной тысячной, одну десятую стрихнина – дозу, достаточную, чтобы убить 1 250 человек

Посвящение

ИТАК, изведав грань между добром и злом, ты проник сквозь завесу, отделяющую жизнь от смерти. Сейчас ты на пути к истине, милый брат, дорогой учитель! Лечивший болящих, ты излечился от суеты и обрел вечный покой. Вечный любопытствующий, ты познал мир и отправился познавать вечность.

На этой книге стоит твое имя – доброе имя нашего отца, которое я уберег в наше преступное время. Мой голос не слышен в пустыне – чтобы говорить о добродетели, я принужден надеть маску порока. Философ-контрабандист, я несу между страниц романа частицу поведанной тобой тайны. Я – лишь самая известная из твоих идей.

Страшная смерть избавила тебя от страшной жизни. Среди варваров – своих и чужих, военных и их ружей, буржуа семьдесят второго и их гильотины нет безопасного места для человека думающего, ставшего главным обвиняемым и всеобщим врагом. Забрав тебя в семьдесят первом, воинская повинность настигла меня в восемьдесят пятом. Француз и католик, ты погиб от руки немца-протестанта, я же пишу эти строки, подвергаясь смертельной опасности – в тюрьму меня бросили закон и французская армия. На земле никогда не будет ни свободы, ни справедливости, ни прогресса. Бои за правду непременно будут проиграны. Наш долг, тем не менее, – сражаться без устали, словно не надеясь на победу. Бог обещал нам идеальный мир – вечность исполнит наши желания. Человечеству останется лишь час: молящейся – прочесть молитву, художнику – окончить творение.

Твоя жизнь указала мой долг – я стану преследовать божьих врагов. Повинуясь зову пророков, я пойду по следам твоих ран, по земле поверженной Франции.

Тебя не приняли и осмеяли ученые мужи – я не признаю их сообществ: у закона, у шедевра – один автор. Тебя пытали военные – я не подчинюсь кровавому долгу, оспорю славу оружия, отвергну патриотизм. Тебя обманули и предали монархисты – я посмеюсь над их титулами и властью. Тебя терзали провинциальные буржуа – я расскажу правду об этих лживых глупцах. Я стану прославлять гуманизм и личность.

Я открою для всех книгу Еноха3 и прилюдно прикоснусь губами к туфле папы – единственного земного владыки, которого я признаю.

Дай мне знание, как давал всегда, милый брат, воплощение разума, волшебник, ставший святым. Когда я стану просить тех, кто любит меня, помолиться о спасении ждущих Суда, пусть мои книги станут книгами милосердия. Пусть несколько написанных мной страниц прочтут твои новые братья – ангелы.

Жозефен Пеладан

Париж, тюрьма Белmшас

15 ноября XIV года ВОЕННОГО ТЕРРОРА

Пролог

I. Платонический флирт

– ВЫ СЛИШКОМ пристально смотрите на меня, мсье.

– Я недостаточно учтив?

– Вы чересчур учтивы, говорю же вам!

– Подобно солнцу, вы притягиваете взгляд.

– Солнце ослепляет того, кто поднимет на него глаза.

– Мой восторженный взор ослепил бы и вас, если бы вы могли читать мои мысли… Я думаю, что вы…

– Я?..

– Андрогин4!

– Андрогин – это вы, мсье!

Резко отвернувшись, она стала наливать чай. Необычный поклонник вернулся в кресло и вновь стал разглядывать собеседницу.

Он и в самом деле смотрел на нее слишком внимательно – неподвижным, не моргающим взглядом старых портретов, проникающим в самые сокровенные уголки души. Это не был обволакивающий, искоса смотрящий взгляд священника, ни трепещущий взор художника, стремящегося впитать и в подробностях запомнить красоту, ни восторженно-безумный взгляд любовника, ни исполненный желания взор поклонника, ни мельком брошенный взгляд любопытного, ни приводящий в оцепенение взор покорителя – Моисея, Наполеона, Аттилы. Расширенные движением мысли зрачки были подобны глазам Эдипа, стремящегося разгадать тайну Сфинкса5. Его взгляд был сосредоточен, преисполнен усилия, словно перед ним задрожал мираж истины. Увидев принцессу, Небо́ будто отведал любовного напитка – он стал невидим, словно надел волшебный перстень. Он укрылся в дверном проеме и погрузился в мысли о девушке, уподобившись художнику, поглощенному созерцанием «Тайной Вечери» на стене монастыря Санта-Мария-делле-Грацие6. Небо́ смотрел на принцессу, позабыв обо всем. Забеспокоившись вдруг о том, чтобы его поведение не показалось непристойным, он задумался о силе ее очарования.