Страница 26 из 29
Императрица и великие князья и княгини, которые тут присутствовали, при моей робости, поздравили и расцеловали меня. Вышли из внутренних покоев ее величества к официальному поздравлению и завтраку, а мне велено было тут ожидать; я все-таки была еще подросток, да еще, сверх того, в домашнем платье, как сказала выше; мне подали отдельно позавтракать в комнатах ее величества, но мне было не до еды. Между тем распространился слух, что „Маша — фрейлина“. Нужно признаться, что „Маша“ была „enfant gâtée“ (балованный ребенок. — Е. П.), как царской фамилии, так и всех свитских фрейлин; конечно, это было ради моей матери, которую все так искренно любили и почитали. Смею сказать, что эта новость, что Маша фрейлина, была общей радостью. Ко мне стали приходить мои новые товарищи, старшие фрейлины, а одна из них, которая меня особенно всегда баловала, графиня Юлия Павловна Бобринская, так ко мне стремительно бежала, по залам и галереям, что прическа ее распалась, и она добежала до меня с распущенной косой чудных белокурых волос.
Наконец, в ноябре месяце мне исполнилось 17 лет. Императрица потребовала для большей важности и, понятно, ради шутки, чтобы я была официально ей представлена… Накануне именин его величества, 5-го декабря, было назначено большое представление дам у ее величества, и я явилась на это представление. Вечером меня матушка привезла во дворец, отвела в малахитную залу, где имело быть представление, и оставила там одну с массой чужих для меня дам, а сама ушла к императрице. Обер-церемониймейстер, тогда граф Воронцов-Дашков, стал нас устанавливать в кружок по старшинству; я, как уже фрейлина, была поставлена первой. Я была очень застенчива, мне становилось жутко, хотя я с рождения была тут, но официальности я еще на себе никогда не испытывала. Когда все было готово и граф Воронцов доложил о том ее величеству, распахнулись двери из внутренних покоев и императрица, в бальном туалете, величественно вошла в сопровождении дежурной фрейлины Н. А. Бартеневой, свиты и камер-пажей. Мы все низко присели. Мне становилось совсем жутко. За дверью стояли государь, великие князья и княгини, матушка моя и делали мне все разные знаки. Императрица плавно и тихо, как она одна это умела делать, приблизилась к кругу дам и, так как я стояла первая, очень важно и холодно подошла ко мне; фрейлина Бартенева, представлявшая дам, меня, конечно, не назвала; тогда ее величество обратилась к ней с вопросом: „Qui est se demoiselle“ (Кто эта девица?). Смех начинал разбирать всех присутствующих, знаки из двери усиливались; я окончательно сконфузилась; императрица очень серьезно и холодно обратилась ко мне и сказала: „Charmée de fair votrе co
На другой день, 6-го декабря, я первый раз, уже вполне большой, присутствовала на высочайшем выходе в малой церкви, на поздравлении и завтраке. Но и тут со мной произошел скандал; среди обедни мне сделалось дурно, и меня принуждены были вывести из церкви; впрочем, я скоро оправилась, и остальное все прошло благополучно.
В 1850 году меня стали вывозить в большой свет. Помню первый мой бал у графини Протасовой, второй у Виельгорских, потом… потом пошло по всему обществу… но я первый год не веселилась, меня выезды утомляли, и, как всякой девушке 17-ти лет, мне хотелось поступить в монастырь и тому подобные глупости. Но на следующую зиму монастырь был позабыт, я веселилась от души, танцевала до упаду, начиная и кончая все балы.
Ее величество сама назначила день моего первого дежурства при ее особе. Это утро императрица проводила в Монплезире. Мне велено было явиться туда к первому завтраку.
Когда проживали летом в Петергофе, то их величества часто, совершая утреннюю прогулку, пили кофе в различных дворцах и павильонах.
Около 12-ти часов, для второго завтрака, я поехала с ее величеством в Александрию, и так как это была моя первая действительная служба при ней, она меня взяла в свою спальню, поставила на колени перед киотом с образами и благословила образом мученицы царицы Александры. Этот образ до сих пор постоянно находится при мне…
В ноябре месяце, а именно 22-го числа, в день именин моей покойной матери, я переселилась из родительского дома в Зимний дворец, чтобы быть на своем посту к приезду их величеств из Москвы. Квартира моя была наверху, во Фрейлинском коридоре. Отец устроил сам мне ее очень мило и уютно; встретил меня с хлебом и солью, приказав привезти чудотворную икону Божией Матери Всех Скорбящих, хотя он был лютеранин, и, отслужив молебен Пресвятой Богородице, водворил меня на новом поприще. Вся моя семья и моя старая няня сопровождали меня тоже на новое жительство».
Тот же Фрейлинский коридор, расположенный на третьем этаже Зимнего дворца, в его южной половине, вспоминает и Александра Россет. В коридор выходили 64 комнаты, обращенные окнами на Дворцовую площадь и внутренний двор. Разумеется, обстановка в комнатах бедных девушек-провинциалок, взятых ко двору из Екатерининского института, была гораздо скромнее, чем обстановка в квартире дочери обер-шталмейстера двора.
«Нам сшили черные шерстяные платья, и начальница повезла нас в Зимний дворец, где нас представили как будущих фрейлин, императрице Александре Федоровне, а оттуда в Аничковский, где нас представили Марии Федоровне, — пишет Россет. — После нескольких слов гофмаршал от двора, граф Моден, велел нас отвести в наши комнаты: всего три маленькие конурки. В спальне была перегородка, за которой спала моя неразлучная подруга Александра Александровна Эйлер. Она тотчас нашла фортепиано, и мы с ней играли в четыре руки. У нас был слуга, мужик Илья, он приносил нам обед. У Эйлер была девушка-чухонка, а у меня русская. Эти две постоянно ссорились… В наш Фрейлинский коридор ходили всякие люди просить помощи и подавать прошения, вероятно, полагая, что мы богаты и могущественны. Но ни того, ни другого в сущности не было».
Анна Тютчева, ставшая обитательницей Фрейлинского коридора чуть позже, чем Александра Россет, и одновременно с Марией Фредерикс, находит здесь ту же обстановку: «Мы занимали на этой большой высоте очень скромное помещение: большая комната, разделенная на две части деревянной перегородкой, окрашенной в серый цвет, служила нам спальней и гостиной, в другой комнате поменьше, рядом с первой, помещались, с одной стороны — наши горничные, а с другой — наш мужик, неизменный Меркурий всех фрейлин и довольно комическая принадлежность этих девических хозяйств, похожих на хозяйства старых холостяков… Я нашла в своей комнате диван стиля ампир, покрытый старым желтым штофом, и несколько мягких кресел, обитых ярко-зеленым ситцем, что составляло далеко не гармоничное целое.
На окне ни намека на занавески. Я останавливаюсь на этих деталях, малоинтересных самих по себе, потому что они свидетельствуют, при сравнении с тем, что мы теперь видим при дворе, об огромном возрастании роскоши за промежуток времени в четверть века. Дворцовая прислуга теперь живет более просторно и лучше обставлена, чем в наше время жили статс-дамы, а между тем наш образ жизни казался роскошным тем, кто помнил нравы эпохи Александра I и Марии Федоровны…»
Особо приближенные фрейлины жили на втором этаже, поблизости от императорских комнат.
При Александре III фрейлин стало гораздо меньше, и при последнем императоре они уже могли расположиться с удобствами. Анна Вырубова, бывшая фрейлиной Александры Федоровны, рассказывает, что в ее распоряжении уже была квартира: «Каждая фрейлина имела свою квартиру во дворце: гостиную, спальню, ванную и комнату для горничной. Был еще лакей, который прислуживал за столом, коляска, пара лошадей и кучер».