В. Васнецов

— Ну и что же дальше, Василий Дмитриевич? — голос Мамонтова зазвучал глуховато, зло.

Давно уже Мамонтов снял свои руки с плеч товарищей. Остальные тоже шли поодиночке.

— Народ жадно ждет от нас, художников, ответа на вопрос, как дальше жить, — не сразу, в раздумье, сказал Поленов. — И мы обязаны каждый своими средствами так или иначе показать, подсказать ему эти пути.

— Я думаю, господа, — властно заявил Мамонтов, — мы должны переменить разговор. Беседа наша принимает слишком острый характер. Я сам, в известной мере, конечно, разделяю убеждения Василия Дмитриевича, но считаю, что углубление темы нецелесообразно и, если хотите, мне, как хозяину дома, малоприятно. К тому же настает время обеда, и прошу вас домой, за стол. После обеда отдых — каждый может проводить его как угодно, к вашим услугам гамаки, шезлонги, комнаты, лес. Затем актеры репетируют пьесу, а в семь часов — спектакль.

Но слова Поленова заставили многих призадуматься. Потянуло к нему и Васнецова. Захотелось поговорить по душам, еще раз проверить, на ту ли дорогу вышел.

После обеда они долго ходили с Поленовым по залитым солнцем перелескам. Поленова сердечно тронуло, что замкнутый, необщительный Васнецов так доверчив с ним.

Он ответил убежденно: не только он, Васнецов, но и почти все художники абрамцевского кружка стоят на верном пути.

— Даже наш милейший Ильюханция, пропадающий целый день с этюдником в зарослях Абрамцева, пейзажист с ног до головы, «человек не от мира сего», даже он, по моему твердому убеждению, делает нужное, хорошее дело. Я видел его последние работы — это упоительные вещи. Какое тончайшее у него ощущение света, воздуха, пространства!.. Ведь, глядя на его светлые пейзажи, отдыхаешь, наслаждаешься, жить становится легче и радостней… Я уж не говорю об Илье Ефимовиче Репине. Этот потрясает. Картины его — сама жизнь, грозно волнующаяся, как море. Такие картины нужнее всего народу, и желание ему послужить составляет гражданскую доблесть Репина.

Васнецов ждал, когда Поленов заговорит о нем.

— Ты, Виктор Михайлович, верно удивляешься, что я о тебе умалчиваю. Но знаешь ли ты, что о тебе я много думал? Ведь мы до известной степени в равном положении. Я тоже не пишу картин на современные темы.

Но вот смотрел на твоих спящих витязей в картине «После побоища» — и переполняло меня гордое чувство: ведь я тоже русский, это моя сила, моя мощь, мое славное прошлое. А может быть, и настоящее — ведь русский народ еще не проснулся, он спит, как на твоей картине, а поднимется — ну, держись тогда, враг… Я с радостью приветствую твой новый путь, я бы сказал, один из новых путей русского искусства. И дай тебе бог крепости воли и здоровья!

— Спасибо, Василий Дмитриевич, на добром слове. Но объясни, пожалуйста, для чего ты, будучи уверен в правильности избранного нами пути, говоришь о том, что мы, художники, забываем иногда о страданиях народных?

— А потому что за эту забывчивость дорого поплатишься. Ушел от народа — и нет тебя как художника, в какую хочешь ветошку рядись — ан нет! Ну, а Савва Иванович… Талант бесспорный, организатор великолепнейший, многих за собой тянет. А вот демократия у него не в чести. Эгоизма в нем много. Он умен, обаятелен, широкая русская натура — кто станет это отрицать? Но когда хочется чего-то более глубокого, серьезного, тут уж он пас. Я полагаю, что тот дух, который мешает Невреву найти себя — назовем его аполитизмом, — он культивируется Мамонтовым и может сослужить нам плохую службу.

Вот милейший Костя Коровин только и бредит импрессионизмом, пишет «а ля Моне», да и он ли один?.. Бесспорно, что вещи его звучны, изящны. Но, право же, досадно, что Савве они ближе, чем репинский «Крестный ход».

Виктор Михайлович слушал молча, не перебивая. Да, в сущности, и возразить тут было нечего. Интуитивно он чувствовал правоту поленовских слов. Он и сам с беспокойством присматривался к проникновению в русское искусство модернистских течений. Но Мамонтова он любил. Ему он был склонен извинять многое, что не извинил бы другому. И все-таки разговор растревожил, разбудил непрошеный рой мыслей.

Да, отголоски мятежной жизни врывались и в сонную тишь Абрамцева — ив эти уголки, казалось бы, надежно охраняемые старым патриархальным аксаковским домом.

…Та удивительная художественная атмосфера, которая царила в Абрамцеве, сразу покорила впечатлительного Васнецова. Попав сюда, он испытывал чувства, сходные с теми, какие охватили его по приезде в Москву, когда он понял, что попал в такое место, откуда ехать дальше некуда.

Эту атмосферу создавали и гостеприимность Мамонтовых и то оживление, которое вносили приезжавшие и гостившие здесь художники с их спорами об искусстве и жизни, с мольбертами, расставленными там и сям в уголках парка, на поле и в прибрежных кустах. Этой атмосфере способствовали также разговоры об Аксакове, бывшем владельце Абрамцева, об аксаковских гостях. Ведь здесь читал Гоголь первую главу второго тома «Мертвых душ». Ведь здесь славянофилы — Хомяков, братья Киреевские, сыновья хозяина Константин и Иван — спорили о путях развития России, тут бывал Тургенев. А убеленный сединами, почтительный, но грустно-молчаливый аксаковский слуга Максимыч оставался как бы живым памятником «аксаковской эпохи Абрамцева», как образно выразился кто-то из гостей Мамонтова.

Под впечатлением рассказов об этом времени богатое воображение Васнецова рисовало картины недавнего прошлого, оживавшего в его фантазии тем более реально, что события, о которых рассказывали Мамонтовы со слов Максимыча, происходили тут, среди этих построек, среди этих деревьев. Своими тихо шумящими от теплого ветерка кронами они как бы перешептывались о былом.

Виктор Михайлович словно видел грузную, коренастую фигуру старика Аксакова, что в своем неизменном картузе сидел с удочками на берегу речушки Вори, а потом медленно шествовал к своему скромному, но уютному дому.

Но не столько слышанные Васнецовым рассказы о прошлом усиливали его любовь к этому уголку, сколько отпечаток старины, лежавший на Абрамцеве.

Мастерская, выстроенная по типу старинной крестьянской рубленой избы с резными украшениями, была создана по проекту художника-архитектора Виктора Александровича Гартмана, а баня — в виде теремка — по проекту Ивана Петровича Ропета.

О Гартмане, которого он мельком видел в Петербурге, Васнецов много слыхал от Стасова, да его знали и некоторые друзья Мамонтова, например, Николай Васильевич Неврев и Марк Матвеевич Антокольский. И вот теперь, рассматривая мастерскую Гартмана, Васнецов припомнил и восторженные слова о нем Стасова, и музыку Модеста Петровича Мусоргского, его прекрасный и такой своеобразный фортепьянный цикл «Картинки с выставки» по мотивам рисунков Гартмана.

Стасов считал, что смерть Гартмана, последовавшая в 1873 году, огромная потеря для русского искусства.

— Полюбив русский национальный стиль и решив выработать его по-своему, Гартман, — говорил Стасов, — весь предался этой мысли, и с каждым новым проектом создавал все новые формы и орнаментацию.

Васнецов, увлекавшийся еще в Петербурге музыкой композиторов «Могучей кучки» и с удовольствием слушавший ее в Москве, теперь, в Абрамцеве, при виде произведений Гартмана вспомнил две последние части сюиты Мусоргского: «Избушку на курьих ножках» и «Богатырские ворота».

Однако, привыкнув осматривать все исключительно внимательно, Васнецов заметил здесь, что механическое перенесение мотивов народных вышивок и полотенец нарушает внутреннюю гармонию архитектурного образа мастерской. Свои замечания он высказал Мамонтову.

— Да, с мастерской нам несколько не повезло, — заметил тот. — Если бы сам Гартман руководил постройкой, тогда, без сомнения, мы увидели бы несравненно большую, как выражаются, проникновенность в суть народного творчества. К сожалению, Гартман не мог приехать на стройку, дело поручил десятнику Громову, который ездил из Москвы и строил лишь по словесным приказаниям Гартмана.

Васнецов подумал, что неплохо было бы тут, на веселой абрамцевской лужайке, где пахнет «русским духом», где то и дело мелькают будто приподнятые в приветствии шляпки белых грибов, выстроить настоящую сказочную избушку бабы-яги.