Поэзия Латинской Америки

Полдень

Могу ли я забыть, что эти руки сухие корни розы оживили, что каждый след твой вспыхнул ноготками, с природой в полном мире и согласье? Мотыга и вода, твои ручные звери, кусают и облизывают землю, и с ними ты трудом высвобождаешь гвоздик обильных пламенную свежесть. Любовь и честь рукам твоим, как пчелам! Землею рождены такие руки, они мое возделывают сердце, и вышло так, что, обожженный камень, с тобою рядом я пою, вспоенный лесной водой, — я, дело рук твоих!

Вечер

От горя до горя идет островами любовь, и корни пускает, и их орошает слезами, и тихое хищное сердце бежит, и этого бега никто никогда не избегнет. Мы ищем с тобою пространства, пристанища, новых планет, где белая соль на косы твои не легла бы, где б не был виновен я в том, что печали растут, где хлебу жилось бы свободно и без агонии. Мы ищем планету в далекой дали и в листве, суровую степь и необитаемый камень, где можно построить своими руками гнездо. Мы просто любили, без слова, без раны, без зла, и это была не любовь — обезумевший город, и жители этого города на старых балконах бледнели.

Ночь

Думаю, эта эпоха, когда ты любила меня, минет и сменится новою синею эрой, новою кожей на этих же самых костях, новой весною, открывшейся новому взгляду. Те, что случайно связаны вместе сейчас, между собою беседуя высокомерно, — члены правительств, прохожие и торгаши, — больше никто их за ниточки дергать не станет. Сгинут куда-то жестокие боги в очках, все лохмачи плотоядные с книгой под мышкой, всякая-разная мелкая мошка и тля. Чтобы увидеть только что вымытый мир, новые очи откроются, омытые новой водою, и без страдания новые нивы взойдут.

Колокола России

Перевод П. Грушко

Однажды я брел по безмолвной заснеженной шири, и вот что случилось — послушай, родная, про случай туманный: мороз над пустынною степью развесил ледышки своих ожерелий, и шкура планеты блестела, покрыв обнаженное тело России, а я, раздвигая скелеты берез, в предвечерье огромном шагаю, вдыхаю пространство и слушаю пульс одинокого мира. Тогда-то и взмыл из безмолвия голос земли полуночной, за голосом голос, вернее, всемирное многоголосье: глубокий басовый удар, неумолчный металл непроглядного мрака, поток этот медленный — голос таинственный неба. В округлые выси взмывал этот вызвон небесного камня и падал во мглу водопадом серебряной скорби, вот так я в дороге и встретился с колоколами России, с глубинным ознобом их звона во тьме поднебесной. Набаты, набаты огромной вселенной, далекие гулы в глухом безмятежье зимы, что трепещет, как знамя, как белое рваное знамя, вонзенное в полюс. Набаты сражений, поющие хрипло о битвах, о крови, сожженных домах, поражениях горьких, а позже — о стягах победных, увенчанных светом. И вот я сказал, обращаясь к метели, к зарницам, к себе самому, к переулку, где слякоть припудрена снегом: война отступила, похитила нашу любовь, — обгоревшие кости устлали поля на исходе безжалостной жатвы… Ответом мне древние были набаты, гудевшие в сумрачном свете, как в зеркале мутном, как в городе, канувшем в озеро, — так колокол яростный в грозных своих перегудах вызванивал если не месть, то печаль обо всех бездыханных героях. Был колокол каждый как ветка, ронявшая гром и напевы, певучие всплески железа летели к сиянью луны белоснежной, мели омертвелые чащи, где спящие сном беспробудным деревья вздымали вселявшие страх неподвижные копья. Над полночью колокол тек, как река, уносившая корни, молитвы, невест и могилы, солдат и святых, урожаи, пожары и ульи, и крики младенцев. А с царской главы, с одинокой короны, отлитой в тумане в кровавых и огненных кузницах средневековыми мастеровыми, слетала пыльца изумрудно-кровавого звона; и как испаренье над стадом промокшим, дыханье и запах молящихся в церкви холопов окутали золотую корону под звон погребальный. Но в далях за сиплыми колоколами уже громыхают раскаты: пожар революции ало окрасил березовый саван, облитый росою, взрывается мак, лепестками багряными землю усыпав, и армия молний вторгается в спящие степи. Внемлите заре, распустившейся в небе, как роза, и общему гимну очнувшихся колоколов, возвестивших Ноябрьское солнце. Подруга моя, я бродячий поэт, воспевающий радость земную, науку цветенья и хлеб на столе, необъезженный ветер и мед добросердый, в напеве своем я приветствую дом человека, жену человека, мечтаю о том, чтобы терпкая радость проникла в сердца всех живущих. Я все, что творится, вбираю, как колокол полый, и возвращаю планете горластыми благовестами колоколен весенних. Прости меня, если порою набат невеселый, который сорвался с души моей мрачной, колотит руками полночными в двери пшеничного полдня, — не бойся: есть время у колокола, есть веселый напев, ожидающий часа, когда голубей своих выпустит в небо и радость, как веер, раскроет над миром — всемирную громкую радость. Набаты былого, грядущего, горла басовые в глуби людских сновидений. набаты пожара и бури, набаты баталий и злобы, набаты пшеницы и сельских собраний, набаты всех свадеб на свете и мира на свете, заплачем, набаты, запляшем, набаты, споемте, набаты, — восславим бессмертье любви, это солнце, луну, океаны и землю, — осанну споем человеку!