Новеллы

— Господин пастор и в самом деле слишком убивается.

Фрау Корст помогла ему надеть талар поверх серого люстринового пиджака. Она говорила тихо, чтобы не слышно было в спальне.

— Ах, вы и не представляете себе, господин пастор! Он так меня тревожит! Барыня ведь больше года пролежала в больнице, и этого надо было ожидать. Да она и сама знала: мы с господином пастором часто с ней разговаривали.

— Да, супруга господина пастора умерла как истинная христианка, примирившись с богом и людьми. И господину пастору следовало бы проявить больше самообладания. Слишком сильная привязанность к покойнице может произвести нежелательное впечатление на паству. Мы должны принимать не только блага, ниспосылаемые нам господом, но и крест, который он порою возлагает на нас.

— А как же, господин пастор! Вы совершенно правы. Она была такая добрая…

Разгладив складки на рукавах талара, фрау Корст вытерла глаза.

— Двадцать лет я здесь прожила и ни разу худого слова от нее не слышала. Болезнь мучила ее уже давно, поэтому она всегда и была такая тихая, печальная. А господин пастор так любил ее!

— Это его долг, фрау Корст.

— Вот и я говорю. Но я думаю, тут было что-то, кроме долга. Они жили так, словно поженились только полгода тому назад. А прошлой осенью ведь исполнилось тридцать два года — столько же, сколько господин пастор в должности. Вы и вообразить себе не можете, как это было странно, господин пастор!

Пастор Краузе огляделся вокруг. На стене висело совсем крохотное зеркальце, а он привык облачаться в пасторское одеяние перед трюмо.

— Не следует чрезмерно привязываться к земному. Мы должны быть ко всему готовы, ибо не знаем, в какую минуту он призовет к себе нас или наших близких.

— Поговорите вы с господином пастором! Мне иной раз прямо страшно делается, как бы не случилось чего-нибудь. Все эти дни он почти не отходит от гроба. Сегодня вернулся из церкви только на заре. И если вы сейчас заглянете в спальню, в руках у него или корзинка для рукоделия, или одна из книг покойницы. Все ее вещи он запер в шкаф и никого к ним не подпускает. Уж вы поговорите с ним, будьте так добры!

Она подала ему выутюженный воротничок с двумя крестиками и помогла надеть.

— Спасибо, фрау Корст. Да, я решил это сделать, фрау Корст. Мы с ним дальние родственники, и потом, это мой долг. Правда, немного неудобно получается. Ему пятьдесят пять лет, а я на целых двадцать лет моложе. Кроме того, он мне часто помогал, когда я кончал курс. И место в Грюнтале он мне помог получить. У него хорошие связи в консистории.

— Все-таки поговорите с ним, господин пастор. У него здесь нет никого из близких.

— Гм… это все же странно. Он такой высокообразованный человек, на его рефераты в богословском обществе съезжаются пасторы со всей страны. А друзей у него нет, это верно. Мне кажется, тут отчасти виной его слишком смелые взгляды на некоторые важные церковные вопросы. Об этом даже писали в нашей газете. Откровенно говоря, мне и самому эти взгляды… Основатель нашей веры Мартин Лютер, надо полагать, был поумнее какого-то рингсдорфского пастора, не имеющего даже докторского звания… Подайте, пожалуйста, мне берет, фрау Корст. Благодарю. Это правда, что вы никого не пригласили на похороны?

— Кроме вас, ни единого человека! Подумайте, даже брату покойницы не сообщил в Берлин. Говорят, барыня с братом но поладили из-за чего-то, еще когда она вышла замуж.

— Я знаю. Господин фон Баумгартен — профессор технического института и очень богат. Ему не понравилось, что сестра его вышла за кандидата богословия, который тогда еще не получил места деревенского пастора. Госпожа Фогель, должно быть, сама этого захотела.

— Нет, барыня ничего такого не говорила. Когда мы в последний раз навестили ее в больнице, она только улыбнулась. Барыня всегда улыбалась, когда он приходил, и все время держала его за руку. «Как тебе угодно, мой друг, — говорит она. — Я знаю, говорит, что у меня есть брат. Но вот уже двадцать лет, как я его не видела. Если ты думаешь, что он понадобится теперь, когда я его уже не увижу… Я только хочу, чтобы ты был поблизости, когда будут засыпать мою могилу, мы с тобой так хорошо жили! Может быть, позвать еще детей, которых я учила музыке…»

Фрау Корст опять вытерла слезы. Пастор Краузе, наклонившись перед зеркальцем, старался поправить на голове бархатный берет с помпоном.

— Вашу барыню многие придут хоронить. Она пользовалась большим уважением.

Когда настало время идти в церковь, пришлось несколько раз постучать в дверь, так как спальня оказалась запертой.

У пастора Фогеля был такой вид, словно он только что вернулся из дальнего, изнурительного путешествия. Лицо пожелтело, глаза будто еще видели то, что недавно проходило перед ними. Фрау Корст надела на него пальто с черной креповой повязкой на рукаве, подала шляпу и чистый носовой платок. Он во всем повиновался ей, но мысли его явно были заняты другим. А может быть, он и вовсе ни о чем не думал.

Когда они вышли на дорогу и с белой колокольни, видневшейся за речкой, донесся звон, пастор Краузе спросил своего товарища:

— О чем вы думаете, коллега?

Тот словно очнулся от сна и провел ладонью по лицу.

— Мне кажется… Я ни о чем не думаю.

Грюнтальский пастор опять покачал головой.

— Мужайтесь, коллега. Вы ведь должны показать приходу пример самообладания и христианского терпения.

Рингсдорфский пастор остановился и широко раскрытыми глазами посмотрел на своего спутника.

— Показать?.. Что я должен показать?

Пастора Краузе немного встревожил этот нетактичный вопрос. Ведь речь идет не только о личном деле рингсдорфского пастора. Его нескрываемое отчаяние, неумение владеть собою могут повредить престижу пастыря прихода. Но чем сейчас помочь бедняге! Он показал рукой на холм.

— Слышите? И мой Бетге в Грюнтале звонит. Он обещал начать ровно в половине четвертого. Надо поторапливаться. Люди, наверно, ждут уже не меньше часа.

Со стороны Грюнталя, вниз по горной тропе, спешили еще несколько женщин. Пастор Фогель, обернувшись, немного покачнулся, и грюнтальский коллега взял его под руку. За ними на почтительном расстоянии, из сочувствия к горю своего пастыря, молча шла довольно большая группа наиболее уважаемых рингсдорфских крестьян. Было весьма уместно поддержать у них на глазах убитого горем коллегу.

Церковь была полным-полна. Но для пасторов оставили узкий проход к алтарю, перед которым стоял белый гроб с венками из роз и васильков, окруженный большими желтыми свечами. Сразу же за пасторами проход так запрудили, что богатые крестьяне с трудом, пуская даже в ход локти, пробрались вперед, на свои места.

Белый гроб… Пастор Краузе подумал, что это опять-таки не по обычаю. Пятидесятилетней замужней женщине подобает более солидный, выкрашенный под дуб. Но она сама так захотела. «Тридцать два года мы прожили вместе, — сказала она фрау Корст, как обычно, с грустной улыбкой. — Детей у нас не было, и я чувствую себя, как и в тот вечер, когда мы с Гансом впервые встретились на студенческом балу. Я тогда только что окончила институт, у меня были золотистые волосы. Я хотела бы лежать в белом гробу с тремя розами в руке…» Три розы… О кресте она не вспомнила. И в этом было нечто необычное, даже недопустимое. Хорошо, что коллега Фогель не захотел, чтобы гроб открыли еще раз, перед всем приходом. Покойница, чего доброго, в белом платье.

Пока грюнтальский пастор занимал свое место у алтаря, ему некогда было следить за вдовцом. Но, оглянувшись, он увидел его в головах гроба, — Фогель стоял, чуть отвернувшись от коллеги и прихожан. И на колени не опустился, а, бессильно свесив руки, уставился на дверь ризницы. Грюнтальский пастор сразу отметил про себя и неподобающую позу, и то, что люди постарше смотрели на своего пастыря с любопытством, даже с удивлением. Но обстановка была такой торжественной, что он ничего не мог сказать коллеге. Орган уже загудел, в церкви замелькали белые листки с текстом псалма.