Вендиго (сборник)

— Кто же вы все-таки? — с усилием спросила я. — Очевидно, вы явились не от смотрителя.

Больше я ничего не смогла произнести. Мысли мои разбегались — мне казалось, что меня вот-вот хватит удар.

— Не знаю никакого смотрителя, — тихо продолжал неизвестный. — И я забыл, слава тебе господи, имя, которое принадлежало моему телу. Я человек, который испугался до смерти в этом самом доме десять лет назад, и с тех пор мне все время страшно, и сейчас страшно тоже. Сбегающиеся сюда со всего Лондона жестокие и любопытные посетители, которые непременно жаждут увидеть привидение, только поддерживают в доме атмосферу страха и усугубляют мое состояние. Хоть бы кто-нибудь отнесся ко мне по-доброму, улыбнулся, поговорил бы ласково и разумно, поплакал, если плачется, пожалел бы меня, утешил, успокоил — что угодно, только не бессердечное любопытство и страх, от которого вы сейчас вся дрожите в своем углу. Ну так как же, сударыня, неужели вы не сжалитесь надо мною, — он повысил голос почти до крика, — и не выйдете на середину комнаты, чтобы подарить мне немного любви?

Мне стало и смешно, и жутко, но жалость оказалась сильнее, и я действительно вышла на середину комнаты.

— Клянусь богом! — воскликнул неизвестный и приосанился. — Вы совершили добрый поступок. Это первый жест сострадания ко мне за все время после смерти. И я уже чувствую себя лучше. В жизни, знаете ли, я был мизантроп. Что ни делалось, все было не по мне, и я так возненавидел ближних моих, что просто смотреть на них не мог. Естественно, как аукнется, так и откликнется. Мне платили тем же. В конце концов у меня начались галлюцинации, в мою комнату набивались демоны, хохотали, кривлялись, раз, перед сном, я наткнулся на целый их клубок возле кровати — страх остановил мое сердце, я умер. Сейчас, помимо страха, меня давят и не отпускают еще ненависть и раскаяние. Если бы у кого-нибудь нашлись для меня жалость, сочувствие и, может быть, хоть капля любви, я бы освободился и был счастлив. Когда вы приезжали сюда сегодня засветло осматривать дом, я следил за вами, и первая искра надежды вспыхнула в моем сердце. Я увидел, что вам свойственна храбрость, предприимчивость, оригинальность ума, что вы способны любить! Если бы я смог тронуть вас, не внушая страха, открыть дверь любви, запертой в вашем сердце, это дало бы мне крылья, чтобы улететь!

Надо признаться, к этому времени сердце у меня несколько защемило — я перестала бояться и глубоко прочувствовала скорбный смысл его слов. Однако все это была дичь и несусветица, а убийство женщины, из-за которого я явилась в сей дом, не имело к ней никакого касательства. Мне стало казаться, что я просто сплю и вижу страшный сон, но вот-вот, с божьей помощью, должна проснуться в своей постели.

Я была под таким сильным впечатлением от речей этого несчастного, что не могла сосредоточиться ни на чем другом, даже на собственном спасении.

В сумраке комнаты я шагнула навстречу неизвестному, разумеется трепеща от страха, но со странной решимостью, зарождавшейся в сердце.

— Вы, женщины, — продолжал он, и в голосе его зазвучали первые нотки ликования, — удивительные существа, которых убогая земная жизнь лишила возможности открыть великую сокровищницу своей любви, если бы вы только знали, сколь многим из нас она нужна как воздух! Ведь в ней спасение наших душ! Редкая женщина попадает в такое выгодное положение, как вы сейчас; если бы вам удалось подняться над своим страхом и предрассудками и сделать так, чтобы ваша любовь свободно, без всякой задней мысли, изливалась для всех нуждающихся, вы бы освободили, быть может, сотни, тысячи таких, как я! О, сударыня, еще раз умоляю вас о малой толике сострадания, доброты, нежности — и, если можно, капельке любви.

Сердце мое взволнованно колотилось, из глаз, теперь уже неудержимо, катились слезы. При этом я еще и рассмеялась — очень уж смешно звучало его обращение «сударыня» в этой пустой комнате в полночь на одной из безлюдных лондонских улиц. Впрочем, смех мой сразу же оборвался, перейдя в рыдания, лишь только я увидела, как мое сочувствие подействовало на него: он опустился у моих ног на колени и протянул ко мне руки, а вокруг его головы наметилось какое-то бледное свечение.

— Обними меня и поцелуй, бога ради! — воскликнул несчастный. — Поцелуй, один поцелуй, и я освобожден! Ты уже так много для меня сделала — не скупись же!

Я стояла и колебалась, вся дрожа, решение мое почти созрело, но все еще не хватало духу. Впрочем, страха я уже не испытывала.

— Забудь, что я мужчина, а ты женщина, — настойчиво умолял он. — Забудь, что я призрак, бесстрашно приблизься, прижми меня к груди, поцелуй и дай своей любви излиться. Отрешись на миг от самой себя, соверши поступок.

Люби, люби, люби

Эти слова, вернее, пробужденные силы в глубине моего существа потрясли меня, и нечто несравненно могущественнее страха захлестнуло мою душу, подтолкнув к действию. Не колеблясь более, я сделала два шага вперед и протянула к неизвестному руки. Жалость и любовь переполняли в эту минуту мое сердце — клянусь, это была искренняя жалость и искренняя любовь. Я отрешилась от себя и от своих мелочных скрупул, охваченная великим желанием помочь ближнему.

— Я люблю тебя, бедный, бедный страдалец! Люблю! — проговорила я, заливаясь горячими слезами. — И мне совсем, ну нисколечко не страшно!

Он издал какой-то странный звук, подобный смеху, но все-таки не смех, и поднял ко мне лицо. Слабый уличный свет освещал его, но было еще какое-то свечение, окружавшее его голову и как будто исходившее от его кожи и глаз. Он встал с колен, и тогда я крепко обняла его, прижала к сердцу и поцеловала раз и еще раз — прямо в губы.

У всех у нас погасли трубки, и в наступившей тишине не прошуршал ни один подол, пока рассказчица, справляясь с волнением, проводила ладонью по лицу.

— Что я могу вам сказать, как мне описать вам, скептикам с трубками в зубах, это удивительное ощущение, когда обнимаешь нечто нематериальное, бесплотное и оно прижимается к тебе всем телом и проникает внутрь, растворяясь в твоем существе? Как будто обнимаешь порыв прохладного ветра, жгучее прикосновение летучего огня, проносящегося мимо. У меня словно судорога пробежала по телу, и еще одна, и еще… мгновенный восторг… пламенное упоение… сердце мое рванулось… и я осталась одна.

Комната была пуста. Я зажгла газ, чтобы удостовериться в этом. Последние остатки страха меня покинули, в сердце и вне его звучали восторженные песнопения, как в ранней юности поутру весной. Никакие демоны, тени и призраки не могли бы в ту минуту потревожить моей умиротворенной души.

Я отперла дверь, обошла весь темный дом, спустилась в кухню и даже в подвал, заглянула в сумрачную мансарду. Никого и ничего. Дом был покинут. Я провела там еще один быстролетный час, размышляя, анализируя, гадая — о чем, вы легко сообразите сами, в подробности вдаваться не буду, так как обещала рассказывать только то, что по делу, — и ушла досыпать остаток ночи в своей квартире, заперев за собой дверь дома, в котором больше не было привидений.

Но мой дядя сэр Генри, владелец дома, настоял на том, чтобы услышать мой отчет, и я, разумеется, чувствовала себя обязанной сообщить ему о том, что там произошло.

Но не успела я приступить к рассказу, как он, вскинув руку, меня прервал:

— Сначала я должен признаться в своем маленьком обмане. Столько народу до тебя там побывало, и все видели привидение, это заставило меня заподозрить, не является ли этот призрак плодом их склонной к внушению фантазии. Ведь всем этим любопытным заранее известно, что и как должно происходить. Поэтому я сочинил для тебя некую легенду, с тем чтобы, если уж ты что-то увидишь, это заведомо был не мираж, не химерическое порождение твоей экзальтированной, подвергнувшейся внушению фантазии.

— Так значит, рассказ об убитой женщине и все остальное — ваша выдумка?

— Да. А правда то, что в этом доме жил один мой родственник, который сошел с ума и после нескольких лет болезненной ипохондрии в конце концов, в припадке маниакального страха, покончил с собой. То, что наблюдают посетители, — это его тень.