Страница 139 из 146
— Настоящая глушь! — прокричал доктор Сайленс с носового сиденья, где он удерживал кливер.
Доктор был без шляпы, волосы его трепал ветер, а худое смуглое лицо казалось несколько восточным. Вскоре он поменялся местами с Сангри и передвинулся ближе к румпелю, чтобы поговорить со мной.
— Замечательный край весь этот мир островов! — воскликнул он, указывая на проносящиеся мимо пейзажи. — А вам не кажется, что здесь чего-то не хватает?
— Пожалуй, — ответил я после короткого раздумья, — в этих местах есть внешняя завораживающая прелесть, но нет… — Я запнулся, стараясь подобрать нужное слово.
Джон Сайленс одобрительно кивнул.
— Вот именно, живописность сценической декорации, которая не реальна, не живет. Это как пейзаж, написанный художником умелым, но лишенным воображения. Нет души — вот слова, которые вы подыскивали.
— Что-то в этом роде, — согласился я, глядя, как порывы ветра раздувают паруса. — Пейзаж не столько мертвый, сколько бездушный. Пожалуй, что так.
— Конечно, — продолжат доктор, по-моему нарочно понизив голос, чтобы наш спутник на носу не мог его расслышать, — если прожить в таком месте достаточно долго и в полном одиночестве, на некоторых людях это может сказаться самым непредсказуемым образом. — Тут только до меня дошло, что он сказал это с каким-то тайным умыслом, и я навострил уши. — Здесь нет жизни. Эти острова — не живая земля, просто мертвые скалы, выброшенные на поверхность со дна моря, на них нет ничего по-настоящему живого. Даже это море — без приливов и отливов, с водой, не соленой и не пресной, — мертвое. Все это прелестное подобие жизни, в котором нет ни души, ни сердца. Если бы человек, таящий в душе очень сильные страсти, приехал сюда и пожил бы наедине с этой природой, с ним могли бы произойти разительные перемены.
— Ослабьте чуть-чуть шкоты! — крикнул я направившемуся в кормовую часть Сангри. — Ветер порывистый, а у нас нет никакого балласта.
Он двинулся обратно на нос, а доктор Сайленс продолжал:
— Я хотел сказать, что долгое пребывание здесь привело бы к распаду личности, к дегенерации. Эта местность начисто лишена какого-либо человеческого гуманистического начала, с ней не связано никаких исторических ассоциаций, неважно, хороших или плохих. Этот пейзаж еще не пробудился к жизни, он все еще спит доисторическим сном.
— Вы имеете в виду, — вставил я, — что живущий здесь человек мог бы со временем одичать?
— Его страсти вышли бы из-под контроля, эгоистические желания возобладали, инстинкты огрубели и, возможно, стали бы дикими.
— Но…
— В других местах, столь же глухих, — например, в некоторых частях Италии, — где все же присутствуют какие-то благотворные влияния, умеряющие страсти, такого не могло бы случиться. Человек и там, возможно, одичал бы, даже превратился в некотором роде в дикаря, но все же то была бы человеческая дикость, которую можно понять и с которой можно иметь дело. А здесь, в этом лишенном души месте, все будет иначе… — Доктор говорил медленно, тщательно взвешивая слова. Я смотрел на него, а в голове у меня проносилось множество вопросов; потом, опасаясь, как бы Сангри нас не услышал, крикнул канадцу, чтобы он остался на носу. — Прежде всего появились бы нечувствительность к боли и безразличие к правам других людей. Затем очерствела бы душа, не под воздействием каких-либо человеческих страстей или фанатизма, но в результате умирания и перехода в состояние холодной, примитивной, лишенной эмоций дикости, такой же бездушной, как окружающий пейзаж.
— Вы действительно считаете, что человек с сильными желаниями мог бы до такой степени деградировать?
— Да, сам того не осознавая, он мог бы стать дикарем, его инстинкты и желания стали бы животными. — Сайленс обернулся на секунду в сторону канадца и, понизив голос, продолжал очень веско: — А если, благодаря хрупкому здоровью или другим благоприятствующим обстоятельствам, его двойник — вы, конечно, знаете, что я имею в виду эфирное тело желания, или, как некоторые его называют, астральное тело, в общем, та часть, в которой обитают эмоции, страсти и желания, — так вот, если этот двойник неплотно подогнан к физическому телу, то время от времени вполне могла бы иметь место проекция…
Саигри внезапно рванулся к корме, его лицо пылало, но от солнца ли с ветром или от того, что он услышал, сказать невозможно. От неожиданности румпель выскользнул у меня из рук, и от мощного толчка, с которым ветер рванул лодку, все мы свалились на дно.
Пока вскочивший на ноги канадец укреплял кливер, мой собеседник, улучив мгновение, завершил свою неоконченную фразу — так тихо, что ее мог расслышать лишь я:
— Однако все это происходит без ведома человека, так что он сам ничего об этом не знает.
Когда мы выправили лодку, Сангри достал карту и показал, где мы находимся. Вдали, у самого горизонта, за открытым водным пространством раскинулась группа синеющих островов, среди которых была и наша «подковка» с уютной лагуной. Еще час плаванья при таком сильном ветре, и мы легко до нее доберемся, ну а пока Сайленс и Сангри разговаривали, я обдумывал те странные идеи, которые только что изложил мне доктор, — об астральном двойнике и о той форме, которую он может принять, когда временно отделяется от физического тела.
Эти двое болтали до самого лагеря, при этом Джон Сайленс был мягок и внимателен, как женщина. И хотя разговора их я толком не слышал — ветер подчас достигал ураганной силы, поэтому румпель и паруса поглощали все мое внимание, — зато видел, что Сангри доволен и счастлив и изливает на своего собеседника всякие интимные откровения, как это делало большинство людей, когда этого от них хотел Джон Сайленс.
Однако вдруг, совершенно неожиданно, когда я целиком был занят ветром и парусами, истинный смысл замечания Сангри о том звере озарил мое сознание. Ведь проговорившись, что ему известно, насколько зверь страдает и изголодался, канадец, по существу, обнаружил свое собственное сокровенное Я. Он говорил о том, что точно знал, что не нуждалось в подтверждении и было вне всяких сомнений, что имело прямое отношение к нему самому. «Бедный изголодавшийся зверь» — эти слова, как сказал Сангри, «вырвались сами собой», и не было никаких сомнений в том, что он не лгал. Он говорил по наитию, от сердца — как будто о самом себе…
За полчаса до заката мы пролетели через узкий пролив лагуны и увидели между деревьями дымок обеденного костра и бегущих встретить нас у причала Джоан и вахтенную.
V
С того момента, как Джон Сайленс ступил на наш остров, все изменилось. Это было сродни тому эффекту, который обычно производит вызов знаменитого врача, великого арбитра в вопросах жизни и смерти. Ощущение тяжести усилилось раз в сто. Даже неодушевленные предметы чуть заметно изменились, став декорацией происходящего: богом забытый кусок моря с сотней необитаемых островов — все это словно помрачнело. Что-то таинственное и в известной степени обескураживающее расползлось, непрошеное, по хмурым серым скалам и темному сосновому лесу и искрой возгоралось от солнца и моря.
По крайней мере я остро ощущал эту перемену, все мое существо с напряженной готовностью ждало развязки. Фигуры с заднего плана выдвинулись вперед, в свет рампы — ближе к неизбежному финалу. Одним словом, приезд этого человека послужил своеобразным катализатором событий.
Теперь, спустя годы, оглядываясь на то время, я ясно понимаю, что доктор с самого начала имел весьма четкое представление о смысле происходящего. В чем заключался этот смысл, открывшийся Сайленсу благодаря его необычным ясновидческим способностям, сказать невозможно, но с первого же момента своего появления на острове доктор, несомненно, уже знал разгадку этой головоломки и ему незачем было задавать вопросы. Именно эта уверенность окружила его аурой власти, а нас всех заставила инстинктивно на него полагаться; он не делал ни пробных попыток, ни неверных шагов и, пока мы бродили впотьмах, продвигался прямо к развязке. Он и вправду умел читать в душах.