Джаз

Ты взглянула, как будто знаешь про меня все, и я подумал, вот он, рай, но не смотрел тебе в глаза, а любовался маленькими копытцами на твоих щеках.

Я пришел туда, прямо на это место. Таяло, от старого снега небо сделалось мягким, и кора на деревьях почернела. Кругом собачьи следы и кроличьи тоже, аккуратные как рисунок на выходном галстуке. Одна собака была, наверное, фунтов под восемьдесят. Остальные поменьше, а одна хромая. Впрочем, из-за моих следов все перепуталось. Когда я посмотрел назад, на дорожку, по которой шел сюда, потом на себя, без калош, промокшего чуть не по колено, я уже знал. Холодно мне не было, я словно вернулся в тот день. На редкость был теплый октябрь, помнишь? Еще розы не отцвели. Тюльпанное дерево, под которым собирались индейцы, высилось словно какой-то король. Сирень росла, сосны. Я пришел раньше тебя. Рядом на камне сидели двое белых. Я уселся на траву под самым их боком, и они в негодовании удалились. Без дела в этих местах появляться не стоило, поэтому я прихватил с собой чемоданчик. Будто несу кому-нибудь важный заказ. Все равно запрещено, хотя в тот раз на нас никто не заорал. Но это обостряло ощущение, опасность что ли, не только оттого, что мы вместе. Я выцарапал наши буквы на камне, с которого ушли те двое. Потом, когда уже появилась комнатка и мы стали встречаться постоянно, я стал приносить подарки и каждый раз беспокоился, что выбрать, чтобы тебе понравилось и ты пришла в следующий раз. Конечно, пластинки и шелковые чулки. Маленький наборчик, поднимать стрелки на чулках, помнишь? Коробка шоколадных конфет от Шрафта, лиловая, с букетом на крышке. Духи в синей бутылке с развратным запахом. Цветы, но ты была недовольна, и я дал тебе доллар, чтобы ты сама выбрала, что тебе хочется. Дневной заработок в дни моей молодости. Все для тебя. Все ради того, чтобы впиваться в яблочную мякоть, прокусить до сердцевины и запомнить вкус красной кожуры на всю жизнь. Там, в комнате Мальвониного племянника с наклейкой от мороженого на окне. Твой первый раз, да и мой в некотором смысле. Ради этого я бы плюнул на этот рай, ушел бы оттуда с гордым видом, лишь бы ты, девочка, держала меня за руку. Доркас, девочка, твой первый раз и мой. Я сам выбрал тебя. Никто не советовал мне, не говорил, вот пара тебе. Я сам сделал выбор. Ну да, время мое не то, и по отношению к жене нехорошо. Но одно то, что выбор. Не думай, что я по уши влюбился, нет, по уши можно только провалиться, а я поднялся. Увидел тебя и решил. Сам, сам решил. И выследить тебя тоже решил сам. Уж это-то я умею. Я, наверное, тебе не рассказывал про это, про мой охотничий дар, даже он восхищался им, а уж лучше него в лесу никого не было. Старики, они все знали. Я говорю, что семь раз менялся и становился как новый, но в те времена да в тех местах, если уж тебе довелось родиться цветным или назвать себя таковым, тогда приготовься быть как новенький всегда, каждый день и каждую ночь. И скажу тебе, детка, в те времена это было не просто настроение».

Рискованное это предприятие, скажу я вам, пытаться вычислить, какие у людей настроения. Но, поверьте, есть ради чего постараться, если вы похожи на меня, а это значит, вы любознательны, изобретательны и неплохо осведомлены. Этот Джо ведет себя так, будто он всегда знал, откуда у наших стариков брались силы жить, но что мог он знать про Тру Бель, если Вайолет, я почти в этом уверена, ничего ему про свою бабушку не рассказывала и уж точно ничего про мать. Так что ничего он не знал. Я тоже не знаю, хотя могу себе представить, что это было.

Когда она из Балтимора вернулась в округ Веспер, настроение ее, думается мне, являло собой занятную картину. Рабыней уехала она много лет назад из главного города округа, Вордсворта, вернулась же в 1888 году свободной. Ее дочь с детьми жила в это время в маленьком захудалом городишке под названием «Рим» в двенадцати милях от Вордсворта. Возраст внуков колебался от четырех до четырнадцати лет, а одной, по имени Вайолет, было двенадцать. Белые забрали у них скот, горшки с поварешками и стул, на котором сидела Роза Душка. К ее приезду от всего хозяйства, если не считать позаимствованных у добрых людей соломенных тюфяков и одежды, какая была на плечах, осталась только бумага, подписанная мужем Розы и гласившая, что они – те, кто это сделал, – имели на то полное право, и не только право, а даже, я полагаю, просто-напросто обязанность. И ничего не гласившая о том, что муж семейства вступил в партию, которая борется за право черных голосовать. Лишившись дома и земли, несчастная семейка жила по-тихому в заброшенном сарае, найденном для них соседями, и питал ась тем, что могли уделить те же самые соседи и что умудрялись насобирать девочки. В основном, окрой[22] и фасолью, а поскольку стоял сентябрь, то и всевозможными ягодами. Хотя дважды сын священника устраивал им пир и приносил белок. Роза рассказывала всем, что ее муж, устав от вынужденного безделья, наевшись на всю жизнь жареными зелеными помидорами с овсянкой, стосковавшись хоть по какому– нибудь мясу и окончательно озверев от цен на кофе и некрасивых ног старшей дочери, сбежал. Просто взял и сбежал. Отправился в места, где можно спокойно посидеть и подумать или, наоборот, сидеть и ни о чем не думать. Ей надо было скрыть то, что знала она, а в этих случаях всегда лучше побольше говорить. Иначе в следующий раз могли прийти уже не за ее горшками и сковородками, а за ней самой. К счастью для нее, Тру Бель вдруг почувствовала, что смерть не за горами, а умереть она желала именно в округе Веспер, хоть и провела всю жизнь в доме Веры Луис в Балтиморе.

Умирала Тру Бель одиннадцать лет, каковых ей хватило, чтобы спасти Розу, похоронить Розу, четыре раза увидеть зятя, сшить шесть лоскутных покрывал и тринадцать платьев и битком набить голову Вайолет рассказами о своей белой хозяйке и о их сокровище и свете очей – чудесном мальчике по имени Золотко Грей. Грей, потому что так звали Веру Луис, а Золотко, потому что, когда пропал первый пушок на его голове и младенческая кожа утратила нежную розоватость, тельце его стало отчаянно золотым, а над личиком засветился ореол мягких светлых кудрявых волос. Правда, они были далеко не такими светлыми, как когда-то волосы Веры Луис, но их солнечный цвет, их решительное желание виться и кудрявиться покорили ее. Не сразу. Некоторое время все-таки понадобилось. Но уже в первый раз, как только Тру Бель увидела малыша, она рассмеялась и смеялась потом каждый день на протяжении всех восемнадцати лет.

Они втроем жили в красивом доме из песчаника на Эдисон-стрит в Балтиморе, далеко-далеко от родного округа Веспер, и белая хозяйка несильно грешила против истины, когда объясняла друзьям и соседям причину их переезда, каковой объявлялась косность нравов и узость представлений в родном захолустье. Она говорила, что приехала в Балтимор со своей служанкой и маленьким сироткой, чтобы вкусить более изысканной жизни.

Столь вызывающее поведение было бы простительно разве что Суфражисткам[23], и соседи, а также несостоявшиеся подруги держали Веру Луис на самой что ни на есть вежливой дистанции. Но если они считали, что подобная осада заставит ее изменить образ мыслей и признать, что надо искать мужа, они сильно ошибались. Богатая упрямица вполне довольствовалась роскошью собственного дома и немногими оставшимися знакомствами. Ну а кроме того, жизнь ее была полностью поглощена чтением, сочинительством и поклонением младенцу.

С самого своего рождения он был словно яркая лампадка в тихом сумрачном доме. Стоило им, встав рано утром, посмотреть на него, как они тут же испытывали некоторое потрясение и потом весь день только и делали, что тягались друг с другом за место под этим златокудрым маленьким солнышком. Вера Луис безбожно его баловала, Тру Бель ни в чем ему не отказывала и, смеясь, закармливала пирожными, а когда давала ему дыню, то выбирала из ломтя все зернышки до единого. Вера Луис одевала его как принца Уэльского и читала занимательные истории.

22

Окра, или бамия, – растение с плодами в виде стручков.

23

Суфражистки – участницы движения за предоставление женщинам избирательных прав.