Мария Антуанетта

Когда двор вернулся в Версаль, Мерси написал императрице, что встреча королевы с Шуазелем не возымела никаких последствий. Король своего отношения к бывшему министру не изменил, а королева, добившись своего, то есть разрешения на аудиенцию, тотчас переключилась на другое. Любые ее попытки вмешаться в работу государственной машины всегда диктовались личными симпатиями или антипатиями. Зная об этой особенности характера ее величества, Шуазель во время встречи вел себя предельно осторожно, ничего не просил для себя и всячески нахваливал королеву за поддержку графа де Гиня. А в конце беседы намекнул, что у ее величества есть два пути подчинить себе короля: либо кротостью, либо страхом. По словам Мерси, королева склонялась к последнему варианту: так как король робок от природы, путь сей мог оказаться вполне эффективным.

Дело графа де Гиня, светского льва, прекрасно игравшего на флейте, протеже Шуазеля и приятеля Марии Антуанетты, принадлежало к числу тех дел, вокруг которых возникал скандал именно из-за вмешательства ее величества. Граф несколько лет служил послом Франции в Лондоне. Неожиданно прошел слух, что секретарь посольства мошенничал, прикрываясь именем Гиня. На Королевском совете Тюрго напрямую обвинил Гиня в передаче секретных сведений англичанам; Гинь опроверг обвинение, заявив, что информацию передавал его секретарь; секретарь ответил, что делал это по приказу начальника. Гиня отозвали, и он явился в Париж оправдываться. Так как с прямым обвинением Гиня выступил Тюрго, шуазе-листы увидели в этом шанс, наконец, покончить с реформами и убрать ненавистного министра, настроив против него королеву Тюрго вызывал недовольство не только у двора, но и у парламента, ибо покусился на привилегии и дворянства, и корпораций, а также на иммунитеты, исключения и бенефиции, касавшиеся приходов и провинций (то, что потом сделает революция — только уже не мирным путем). Сопротивляясь парламенту, отказавшемуся зарегистрировать предложенные Тюрго реформы, король даже устроил «ложе правосудия»: явился в парламент и потребовал (безуспешно) зарегистрировать указы министра. Вопрос о привилегиях Марию Антуанетту не интересовал, но обвинение в шпионаже своего протеже королева стерпеть не могла и, разозлившись, пошла напролом. Король вяло сопротивлялся, выгораживая своего министра, королева рвала и метала. Ей было все равно, в чем обвиняли Гиня и насколько правдивы эти обвинения; ее возмущало, что какой-то министр посмел иметь собственное мнение! А когда Тюрго отказался выплачивать пенсион мадам д'Андло, родственнице ее любимой Полиньяк, королева и вовсе разъярилась. Желая показать свою власть, она решила, что король не только должен дать отставку Тюрго, но и препроводить его в Бастилию. Тюрго, понимавший, что отставки ему не миновать, отправил королю личное письмо, где нелицеприятно написал, что «слабому государю остается только выбирать между мушкетом Карла IX и эшафотом Карла I». Нерешительный Людовик не выдержал обрушившийся на него шквал негодующих голосов, среди которых громче всех звучали голоса фаворитов королевы. Заключить Тюрго в Бастилию у короля не поднялась рука, да и общественное мнение выразило недовольство: несмотря на непопулярность его реформ, Тюрго слыл честным и неподкупным. «Кроме вас и меня нет никого, кто бы принимал интересы народа близко к сердцу», — со слезами на глазах писал король Тюрго, перед тем как подписать приказ о его отставке.

Тем временем Верженн провел расследование, оправдавшее графа де Гиня. Мария Антуанетта убедила короля письменно выразить графу свое удовлетворение и пожаловать ему герцогский титул. Пойдя на поводу у жены, король со всем согласился, однако в записке к Верженну подчеркнул, что Гинь не может оставаться на дипломатической службе. Но такие мелочи королеву не интересовали; главное, двор во всеуслышание заговорил о ее победе. Сторонники Шуазеля распустили слух, что не только торжество де Гиня, но и отставка Тюрго является делом рук королевы. Тотчас вспомнили, что королева была причастна и к отставке предыдущего министра королевского дома герцога де Ла Врийера. Правда, она хотела видеть на его месте бывшего начальника полиции Сартина и даже устроила королю сцену, но тот, невозмутимо выслушав ее, произнес: «Вы изложили мне ваши пожелания, и этого достаточно. Принимать решение — мое дело». Тогда на это место король назначил Ламуаньона де Мальзерба, но вскоре, едва ли не следом за Тюрго, к сторонникам которого принадлежал Мальзерб, отправил в отставку и его. С присущей ему невозмутимостью, граничившей с равнодушием, король без всяких видимых на то оснований принимал одно решение, а следом совершенно противоположное. Впрочем, как уже сказано, перспективные результаты своих демаршей королеву не интересовали, она жила днем сегодняшним и требовала все и сейчас. Законодательница мод, она сама была переменчива как мода, по крайней мере так казалось со стороны. «Милость, которую король только что явил де Гиню, даровав ему титул герцога, является делом рук королевы. В нем она повела себя с несвойственным ее возрасту умением и ловкостью. За все это время она прилюдно не сказала де Гиню ни единого слова. Все думали, что она забыла о нем, и внезапно убедились, сколь безграничным доверием короля она пользуется. Никто более не сомневается, что она имеет влияние на короля», — писал в своем донесении шведский посол граф Кройц.

В присутствии королевы молодежь грубо нарушала предписанные этикетом правила поведения, а королева поощряла нарушителей и сама тоже нарушала. «Как только эти дамы, которым за тридцать, позволяют себе появляться при дворе», — бросила однажды королева, вызвав возмущение «старого двора» и ревностных хранителей этикета. Защитники королевы, тотчас за нее вступившиеся, принялись всех убеждать, что речь шла исключительно об особах, скомпрометировавших себя излишне тесной дружбой с мадам Дюбарри, которых ее величество действительно старалась удалить от двора. «Наша королева, щедро одаренная всеми привилегиями своего юного возраста, еще не знает, как быстро летят года, и расценивает старость как нечто очень отдаленное», — философски отметил в своей хронике Башомон. Всегда спокойный Мерси в растерянности писал императрице: «Я не могу и не должен скрывать от Вашего Величества, что вот уже несколько недель, как дела при дворе принимают неблагоприятный для королевы оборот, повергая меня в отчаяние. <…> Ваше Величество имеет все основания опасаться, что доверие, которым пользуется королева как у супруга, так и у народа, может в любой момент исчезнуть. В деле графа де Гиня король противоречит самому себе. Письма, написанные им собственноручно графу де Гиню и графу де Верженну, опровергают друг друга… известно, что возвышение Гиня произошло по воле королевы, оказавшей сильное давление на короля. <…> Из-за графа де Гиня Ее Величество хочет отправить в отставку и графа Верженна, и я не знаю, как отговорить ее от такого необдуманного поступка. Ваше Величество, без сомнения, удивится, когда узнает, что у Марии Антуанетты нет никакой заинтересованности в этом человеке, ставшем причиной стольких волнений. Решение загадки кроется в окружении королевы, объединившемся ради поддержки де Гиня». В ответ Мария Терезия отправила дочери гневное письмо: «…общественное мнение отзывается о вас не слишком лестно; говорят, вы запутались в мелких интригах, вами же сплетенных; на вашем месте это совершенно неподобающе. <…> Боюсь, вы только тем и заняты, что придумываете развлечения. Вы никогда не любили чтение и серьезные занятия, и меня это продолжает беспокоить. Я с радостью узнавала, что вы занимаетесь музыкой, и не забывала спросить, что вы читаете. Но вот уже год, как речи не идет ни о чтении, ни о музыке, я слышу только о бегах, об охоте без короля, но с неизвестно откуда взявшимися молодыми людьми, и это не может меня не беспокоить, ибо я вас нежно люблю. Ваши золовки так не поступают, и я хочу вам напомнить, что вам не пристало принимать участие в шумных развлечениях, если в них не принимает участия король. Вы говорите мне: “Он об этом знает, он их одобряет”. А я вам скажу, что король добр, а потому вы сами должны быть более осмотрительны и выбирать развлечения, подходящие для вас обоих. Ибо вы сможете обрести счастье только если союз ваш будет исполнен нежной и искренней дружбы». Обиженная Мария Антуанетта энергично оправдывалась, утверждая, что она всего лишь честно высказала свое мнение о людях, которыми «почти все были недовольны». И ни во что не вмешивалась. И очень далека от «происков и интриг». И «по-прежнему любит музыку и часто и с удовольствием ею занимается». И даже еженедельно устраивает у себя музыкальные вечера. «Вот уже два месяца, как нет никаких бегов. Король два раза в неделю ездит охотиться в Сент-Юбер, и я регулярно езжу туда ужинать, а иногда даже и на охоту вместе с королем. Я всегда внимательна к пожилым людям, когда они приходят выразить мне свое почтение. Признаюсь, в моем личном окружении пожилых особ не слишком много, но разве я должна напоминать дорогой матушке, что свой двор я набирала не по признаку молодости, а по знатности происхождения, и все те, кто занимает у меня какие-либо посты, пребывают в возрасте от тридцати пяти до сорока, и даже старше. Я ничего не имею против своих золовок, мы живем с ними в полном согласии, но если матушка внимательно приглядится, сравнение будет в мою пользу. Графиня д'Артуа имеет передо мной большое преимущество, потому что у нее могут быть дети; но это единственное преимущество, которое называют, вспоминая о ней, и не моя вина, что я такового преимущества не имею. Мадам Прованс, конечно, умнее меня, но я бы не хотела поменяться с ней репутациями».