Страница 18 из 104
26 декабря 1940 г.
В газетах:
Неуклонно осуществлять Указ от 26 июня.
Об ошибках при рекомендации комсомольцев в партию.
На англо-германском фронте.
В газетах снова об Указе от 26 июня, насчет закрепления всех на своих рабочих местах, и о том, что за опоздание на 5 минут — под суд. И многих осудили. Об этом шепчутся в очередях, рассказывают соседи на кухне… Но и говорить об этом как-то боятся. Я заметила, если двое говорят о чем-то государственном и подходит кто третий, то замолкают или переводят разговор на другое. Только Галкин отец, как выпьет, так говорит обо всем и ругается, а мать плачет и уговаривает его замолчать: «Погубишь ты нас, погубишь…». А он начинает тогда кричать: «Да что я, даже дома не имею права высказаться?!» — и мы с Галкой тогда скорее одеваемся и уходим. Я сначала думала, что Галка с матерью просто стесняются передо мной за отца, а теперь поняла, что даже боятся… То, что мой папа партийный работник и в Смольном работает, как-то и меня делает для них (по их мнению) чужой и опасной, и теперь я стараюсь реже бывать у них. Между прочим, я от отца Галки впервые узнала, что в колхозах давно уже все закреплены и не имеют права никуда уезжать без согласия председателя («А председатель — черта с два отпустит», — сказал Иван Трофимыч и выругался). А если самовольно уедешь из деревни, то и не пропишут нигде, и на работу не возьмут, так как у них, оказывается, даже паспортов нет. (А как же Маяковский писал: «Я достаю из широких штанин…»? Но ведь крестьян больше, чем рабочих, а паспорта, значит, только у меньшинства?..). Так многие колхозники всю жизнь и сидят в своей деревне и даже в городе ни разу не были. Ну, старики, может, и привыкли, а молодые как же? Некоторых, правда, в ВУЗы направляют. Ну, а если нет среднего образования?..
Не знаю, почему-то очень затронул меня этот июньский Указ. Ведь мне тоже через полгода, может быть, работать придется, если в ВУЗ не поступлю. И так мне мечталось поездить, страну посмотреть. Я так и думала, что непременно поеду куда-нибудь — я ведь ни в Москве, ни в каком другом городе еще не была. И так бы хорошо, если в одном месте поработать, потом переехать, куда хочется, — и в другом месте начать работать. А получается, что никуда ехать нельзя, только разве если в отпуск? И всю жизнь жить на одном месте, на одной работе сидеть? А если работа не понравится?.. Ох, напрасно я, пожалуй, привыкла читать газеты — мысли теперь в голову лезут такие, о каких я раньше и не задумывалась. Вон Костя газет не читает и кроме как о своей новой модели мотороллера ни о чем не волнуется.
Дома у меня сравнительно тихо, так как я исправила почти все тройки к концу четверти и никаких «нарушений» не допускаю. Но отношения натянутые, папа со мной ни о чем не разговаривает, и, когда мама выходит из комнаты, всегда наступает гнетущая тишина. Я все же, видимо, после каникул брошу школу и перейду учиться в техникум — любой, лишь бы дали место в общежитии. Костя одобряет такой план: чем скорее я приобрету специальность, тем скорее стану независимой от родителей. В каникулы начну поиски места, куда мне податься.
Зима-весна 1941-го
2 января 1941 г.
Вот и Новый, 1941 год наступил! Что-то принесет он мне? Факт тот, что он во всем будет действительно Новый — ведь и со школой я в этом году распрощаюсь (и если мои планы осуществятся, то это может произойти совсем скоро!). И совершеннолетие наступает в этом году, со всеми вытекающими последствиями… И вообще новый кусок жизни начнется, потом ведь всегда придется говорить: «Это было еще когда я училась в школе, до 1941 года». (Как мама и папа говорят «Это было уже после революции», или «А вот помнишь, еще до революции, до 17-го года…»).
Встречали мы Новый год с Костей. В Доме пионеров был костюмированный бал для старшеклассников. И у нас с ним были настоящие костюмы — соседка Луиза Ивановна достала в театре. Костя сначала, как увидел свой костюм, так наотрез отказался надевать! А это действительно даже смешно, что когда-то мужчины носили такое: голубой бархатный камзол с серебряной отделкой, голубые атласные штаны до колен, туфли с пряжками, белые чулки и пудреный парик с «хвостиком», перевязанным черной ленточкой.
Но когда я облачилась в свое платье — тоже голубое, атласное, с отделкой из белых кружев, — то он понял, что рядом со мною, в своей куртке на молниях, будет выглядеть «странно». А о том, чтобы лишить меня возможности покрасоваться в таком одеянии, он и не заикался, понял, что это выше моих сил. И хотя он ругался и каждую деталь туалета долго осваивал (особенно его раздражали каблуки башмаков), но все же научился носить этот костюм. Рассказывал, когда репетировал дома перед зеркалом реверансы и поклоны (я его научила), так его родители ухохотались, глядя на него. Но когда мы пришли в Дом пионеров, разошлись по «костюмерным», где была суматоха переодеваний, где нам всем вручили черные полумаски, а потом, под музыку, выходили в зал уже преображенные и находили свои пары, тут сразу исчезла вся стеснительность и нас с Костей даже сфотографировали, и мы с ним в полонезе шли первыми. Танцевать в таких костюмах было приятно, и я действительно чувствовала себя «дамой». Костя тоже вошел в свою роль и даже догадался мне стул подать в перерыве и принес стакан газировки из буфета. Было очень весело, натанцевалась я «до упаду» и еле-еле добралась до дому к часу ночи (так мне разрешили). Судя по тому, как мы встречали Новый год, он и весь будет радостный, необыкновенный, и вместе я буду не со школьными ребятами, а с Костей…
Да, чуть не забыла, Костя подарил мне открыточку, на которой изображен мотоциклист (белокурый, похожий немножко на Костю), а в коляске сидит женщина с развевающимися волосами и держит на руках мальчонку. Все они смеются и видно, что мотоцикл несется на большой скорости. Костя многозначительно сказал, что эта картинка символичная, что это наше с ним будущее… Я еще никогда не заглядывала так далеко вперед, но смотреть на эту открытку приятно. Кто знает, может, действительно Костя — «моя судьба»? Только меня смущает то, что он больше ко мне привязан, чем я к нему…
10 января 1941 г.
Каникулы прошли бездарно — умудрилась подцепить ангину и почти неделю просидела дома. Так и пропало время, намеченное для поисков работы или учебы. Мысли эти я не оставила, но совмещать это со школой и уроками будет трудно. Из-за болезни не попала я и на «Баядеру», билеты на которую купили для всего нашего класса еще до Нового года. Я так огорчилась, что мама взялась обменять мне билет на другой день, когда снова пойдет этот спектакль. (Хотя я еще ни разу не была в Музкомедии, но хотела посмотреть именно «Баядеру». Галка видела ее раньше с Донькой и говорила, что спектакль потрясающий.)
И вот вчера я была в театре. Одна, потому что Адка не хотела идти, а Костя уехал на все каникулы к родственникам в Новгород. И до сих пор не могу придти в себя от возмущения и даже, вроде, от обиды, ну как если бы меня обманули в чем. По радио я слушала сценки и арии из разных оперетт, и музыка мне нравится. Правда, я не понимаю, почему в этих спектаклях актеры говорят какими-то неестественными противными голосами. Но то, что я увидела, показалось мне до того глупым, что было просто удивительно, как это публике нравится — смеются, аплодируют, вызывают на «бис»… На сцене бегают, пищат какие-то дамы-кривляки, дурацкие «кавалеры» в цилиндрах и «принц» в чалме, дергаются как марионетки, ногами дрыгают, изображают «любовь» — смотреть противно. Я сначала пыталась пристыдить себя — мол, несовременная, наверно, я, если все в восторге, а до меня не доходит это искусство… Но когда на сцене появились девицы в прозрачных шальварах[14], с голыми животами и грудями, чуть прикрытыми серебряными тарелочками на шнурах, мне стало так тошно, что я встала и пошла через весь зал по центральному проходу, откровенно топая каблуками. На меня оглядывались и шикали, а я даже усмехалась: «Вам это нравится? Ну и на здоровье! А меня — увольте!». Правда, в дверях билетерша меня чуть не тычками в спину выпроводила, ну да наплевать, хорошо хоть, что я одна была. Жаль только, что билет дорогой. И что там Галке могло нравиться? И как ей было не стыдно перед Донькой за этих девиц?
14
Шальвары (мн. устар.) — то же, что шаровары.
Широкие штаны, заправляемые обычно в сапоги.