Страница 70 из 87
Вот дело толстовца И. Е–ва, 1919, сообщённое мне в инициалах, — так и привожу.
При объявлении всеобщей обязательной мобилизации в Красную армию (через год после: «Долой войну! Штык в землю! По домам!») в одной только Рязанской губернии до сентября 1919 было «выловлено и отправлено на фронт 54 697 дезертиров»[95] (а сколько–то ещё на месте пристрелено для примера). Е–в же не дезертировал вовсе, а открыто отказывался от военной службы по религиозным соображениям. Он мобилизован насильно, но в казармах не берёт оружия, не ходит на занятия. Возмущённый комиссар части передаёт его в ЧК с запискою: «не признаёт советской власти». Допрос. За столом трое, перед каждым по нагану. «Видели мы таких героев, сейчас на колени упадёшь! Немедленно соглашайся воевать, иначе тут и застрелим!» Но Е–в твёрд: он не может воевать, он — приверженец свободного христианства. Передаётся его дело в рязанский городской Ревтрибунал.
Открытое заседание, в зале — человек сто. Любезный старенький адвокат. Учёный обвинитель (слово «прокурор» запрещено до 1922) Никольский, тоже старый юрист. Один из заседателей пытается выяснить у подсудимого его воззрения («как же вы, представитель трудящегося народа, можете разделять взгляды аристократа графа Толстого?»), председатель Трибунала обрывает и не даёт выяснять. Ссора.
Заседатель — Вот вы не хотите убивать людей и отговариваете других. Но белые начали войну, а вы нам мешаете защищаться. Вот мы отправим вас к Колчаку, проповедуйте там своё непротивление!
Е–в— Куда отправите, туда и поеду.
Обвинитель—Трибунал должен заниматься не всяким уголовным деянием, а только контрреволюционным. По составу преступления требую передать это дело в народный суд.
Председатель — Ха! Деяние! Ишь ты какой законник! Мы руководствуемся не законами, а нашей революционной совестью!
Обвинитель — Я настаиваю, чтобы вы внесли моё требование в протокол.
Защитник—Я присоединяюсь к обвинителю. Дело должно слушаться в обычном суде.
Председатель — Вот старый дурак! Где его выискали?
Защитник—Сорок лет работаю адвокатом, а такое оскорбление слышу первый раз. Занесите в протокол.
Председатель (хохочет) — Занесём! Занесём!
Смех в зале. Суд удаляется на совещание. Из совещательной комнаты слышны крики раздора. Вышли с приговором: расстрелять!
В зале шум возмущения.
Обвинитель — Я протестую против приговора и буду жаловаться в комиссариат юстиции!
Защитник—Я присоединяюсь к обвинителю! Председатель — Очистить зал!!!
Повели конвоиры Е–ва в тюрьму и говорят: «Если бы, браток, все такие были, как ты, — добро! Никакой бы войны не было, ни белых, ни красных!» Пришли к себе в казарму, собрали красноармейское собрание. Оно осудило приговор. Написали протест в Москву.
Ожидая каждый день смерти и воочию наблюдая расстрелы из окна, Е–в просидел 37 дней. Пришла замена: 15 лет строгой изоляции.
Поучительный пример. Хотя революционная законность отчасти и победила, но сколько усилий это потребовало от председателя Трибунала! Сколько ещё расстроенное™, недисциплинированности, несознательности! Обвинение — заодно с защитой, конвоиры лезут не в своё дело слать резолюцию. Ох, нелегко становиться Диктатуре Пролетариата и новому суду! Разумеется, не все заседания такие разболтанные, но и такое же не одно! Сколько ещё уйдёт лет, пока выявится, направится и утвердится нужная линия, пока защита станет заодно с прокурором и судом, и с ними же заодно подсудимый, и с ними же заодно все резолюции масс!
Проследить этот многолетний путь — благодарная задача историка. А нам — как двигаться в том розовом тумане? Кого опрашивать? Расстрелянные не расскажут, рассеянные не расскажут. Ни подсудимых, ни адвокатов, ни конвоиров, ни зрителей, хоть бы они и сохранились, нам искать не дадут.
И, очевидно, помочь нам может только обвинение.
Вот попал к нам от доброхотов неуничтоженный экземпляр книги обвинительных речей неистового революционера, первого рабоче–крестьянского наркомвоена, Главковерха, потом — зачинателя Отдела Исключительных Судов Нарком–юста (готовился ему персональный пост Трибуна, но Ленин этот термин отменил[96]), славного обвинителя величайших процессов, а потом разоблачённого лютого врага народа Н.В. Крыленко[97]. И если всё–таки хотим мы провести наш краткий обзор гласных процессов, если затягивает нас искус глотнуть судебного воздуха первых послереволюционных лет — нам надо суметь прочесть эту книгу. Другого не дано. А недостающее всё, а провинциальное всё надо восполнить мысленно.
Разумеется, предпочли бы мы увидеть стенограммы тех процессов, услышать загробно–драматические голоса тех первых подсудимых и тех первых адвокатов, когда ещё никто не мог предвидеть, в каком неумолимом череду будет всё это проглатываться — и с этими ревтрибунальцами вместе.
Однако, объясняет Крыленко, издать стенограммы «было неудобно по ряду технических соображений (стр. 4), удобно же — только его обвинительные речи да приговоры Трибуналов, уже тогда вполне совпадавшие с требованиями обвинителя.
Мол, архивы Московского и Верховного Ревтрибуналов оказались (к 1923 году) «далеко не в таком порядке… По ряду дел стенограмма… оказалась настолько невразумительно записанной, что приходилось либо вымарывать целые страницы, либо восстанавливать текст по памяти» (!), а «ряд крупнейших процессов» (в том числе — по мятежу левых эсеров, по делу адмирала Щастного, по делу английского посла Локкарта) «прошёл вовсе без стенограммы» (стр. 4, 5).
Странно. Осуждение левых эсеров была не мелочь — после Февраля и Октября это был третий исходный узел нашей истории, переход к однопартийной системе в государстве. И расстреляли немало. А стенограмма не велась.
А «военный заговор» 1919 года «ликвидирован ВЧК в порядке внесудебной расправы» (стр. 7), так вот тем и «доказано его наличие» (стр. 44). (Там всего арестовано было больше 1000 человек[98] —так неужто на всех суды заводить?)
Вот и рассказывай ладком да порядком о судебных процессах тех лет…
Но важные принципы мы всё–таки узнаём. Например, сообщает нам верховный обвинитель, что ВЦИК имеет право вмешиваться в любое судебное дело. «ВЦИК милует и казнит по своему усмотрению неограниченно (стр. 13, курсив наш. — А.С.). Например, приговор к 6 месяцам заменял на 10 лет (и, как понимает читатель, для этого весь ВЦИК не собирался на пленум, а поправлял приговор, скажем, Свердлов в кабинете). Всё это, объясняет Крыленко, «выгодно отличает нашу систему от фальшивой теории разделения властей» (стр. 14), теории о независимости судебной власти. (Верно, говорил и Свердлов: «Это хорошо, что у нас законодательная и исполнительная власть не разделены, как на Западе, глухой стеной. Все проблемы можно быстро решать». Особенно по телефону.)
Ещё откровеннее и точнее в своих речах, прозвеневших на тех трибуналах, Крыленко формулирует общие задачи советского суда, когда суд был «одновременно и творцом права (разрядка Крыленко)… и орудием политики (стр. 3, разрядка моя. —А.С.).
Творцом права — потому что 4 года не было никаких кодексов: царские отбросили, своих не составили. «И пусть мне не говорят, что наш уголовный суд должен действовать, опираясь исключительно на существующие писанные нормы. Мы живём в процессе Революции…» (стр. 407). «Трибунал — это не тот суд, в котором должны возродиться юридические тонкости и хитросплетение… Мы творим новое право и новые этические нормы,» (стр. 22, курсив мой. —АС). «Сколько бы здесь ни говорили о вековечном законе права, справедливости и так далее — мы знаем… как дорого они нам обошлись» (стр. 505, курсив мой. — АС).
(Да если ваши сроки сравнивать с нашими, так, может, не так и дорого? Может, с вековечной справедливостью — поуютнее?..)
Потому не нужны юридические тонкости, что не приходится выяснять—виновен подсудимый или невиновен: понятие виновности, это старое буржуазное понятие, вытравлено теперь (стр. 318).
Итак, мы услышали от товарища Крыленки, что Революционный Трибунал — это не тот суд В другой раз мы услышим от него, что Трибунал — это вообще не суд: «Трибунал есть орган классовой борьбы рабочих, направленный против их врагов» и должен действовать «с точки зрения интересов Революции… имея в виду наиболее желательные для рабочих и крестьянских масс результаты» (стр. 73).