Рассвет пламенеет

Позади Магура расслышала шум мотора. Она оглянулась. Броневичок Киреева, разбрызгивая грязь, мчался на полной скорости к месту боя первого батальона. Он резко остановился, дверца открылась, и Киреев улыбнулся Магуре:

— Здравствуй, дочка… Жива-здорова?

Она не успела ответить. Броневик понесся дальше, к окраине населенного пункта, к тому месту, где петелинцы уже вступили в рукопашный бой.

Под вечер Тамара Сергеевна эвакуировала раненых. В одной из хат, куда она зашла, Киреев проводил беседу с политруками батальона. Коротко, выразительно взглянув на дочь, он слегка кивнул ей головой, и по знакомой, чуть приметной его улыбке Магура поняла, что отец гордится ею.

— Теперь мы вступаем, товарищи, во второй этап борьбы с войсками Клейста, — продолжал он. — В своих тактических расчетах противник полагался на превосходящее число активных штыков, на преимущество в технике. Это, конечно, очень значимые величины. Но едва лишь прогремели первые гвардейские залпы, как вражеский солдат почувствовал: время бравурных маршей закончилось. Не выдерживает гитлеровская грабьармия хорошо организованных наших ударов. Теперь рядовой вражеской армии понимает нас лучше, чем сам Клейст. Многие из немцев, ощутив гвардейские удары, возымели желание подальше уйти и поскорей… Но Клейст приказывает войскам создать по всей линии фронта долговременную оборону. В землю закапываются танки, создаются огневые опорные пункты. В чем же теперь заключается замысле Клейста? В районе Гизеля он потерпел самое большое поражение, какое когда-либо выпадало на его долю. Между тем он не желает признавать себя побежденным конечно, мы с ним не обсуждали его оперативные планы. Но едва ли Клейст имеет сейчас какую-нибудь схему боевых действий на Северном Кавказе. Он просто вынужден обороняться и ждать исхода борьбы за Сталинград. Из этого вытекают наши задачи. В боях за Советский Кавказ мы уже одержали значительную победу. Но как и прежде, решающее остается впереди. Каждый воин должен знать об этом.

Оглядывая присутствующих, Магура увидела Андрея Ивановича. Он стоял у стены и грыз окурок цигарки… заметив Тамару Сергеевну, Симонов кивнул ей головой. Тихонько подступив поближе, он спросил:

— Ну, как у тебя, Тамара Сергеевна?

— Как всегда. А у вас? — спросила она и улыбнулась, словно ждала от него какого-то решительного слова. Симонов подумал: «Нет, не время говорить о личном, о том, что давно уже хочется сказать… Но когда же настанет такая минута?..».

После окончания беседы политруки и парторга разошлись по своим ротам, вышел и Симонов. Магура и Киреев переглянулись, и, словно поняв друг друга, оба задержались в хате. Отец уселся за стол, закрывая широкой спиной окно. Он положи руки перед собой, и Магура увидела, что одна из них перевязана.

— Папа, ты ранен? Когда?

— Часа, наверное, три назад. Незначительно, пулей задело мякоть ладони.

— Я посмотрю, папа. Кто перевязывал?

Протянув руку, Киреев молча наблюдал за четкими движениями дочери. Потом он сказал:

— А ведь я не думал, что ты станешь хирургом, Тамара.

Она улыбнулась.

— А почему?..

— Нежная ты была, ласковая…

— А разве профессия хирурга…

— Я понимаю, Тамара, — строго сказал Киреев, — нож спасает человеческую жизнь, если им движут руки человека, который любит жизнь… И не только свою…

Неожиданно он привлек к себе дочь и прижал ее голову к груди.

Магуре показалось, что губы отца прикоснулись к ее волосам.

Резко открыв дверь, в комнату вошел Симонов.

— Пытаются выбить нас из населенного пункта, товарищ гвардии полковой комиссар, — доложил он и, смутившись, отступил на шаг. — Я помешал вам…

— Нет, нет, вы не помешали нам, Андрей Иванович, — ответил Киреев, в первый раз назвав Симонова по имени. — Идемте-ка, посмотрим…

Магура взглянула Симонову в лицо и улыбнулась уголками губ. Она сделала вид, что не заметила его смущения. Вслед за отцом она шагнула за порог, немного усталая и безотчетно счастливая. Постояла, прислушиваясь к шушуканью ветра у крыши, — во дворе колебались темные ветви деревьев, — послушала отдаленное выстукивание станковых пулеметов, затем решительным взмахом руки кинула за шею ремень автомата, шагнула вперед и сразу канула в зябкую туманную тьму.

XXII

Едва поднявшись с постели, Рождественский разыскал в селении Архонская Киреева. Тот стоял на колхозном дворе, прислонившись плечом к столбу поднавеса, держа в одной руке раскрытый перочинный нож, в другой — крупное яблоко. Напротив Киреева топтался пленный гитлеровский офицер. Его теснила возбужденная толпа ребятишек. Конвоиру то и дело приходилось отгонять их.

— Геть!.. щоб вы… — ругался пожилой солдат, хотя с лица его не сходила улыбка. — Геть пид тры чорты…

По-видимому, Киреев давно уже вел эту беседу. Рождественский остановился в сторонке, на него тоскливо глянули большие, усталые глаза пленного; Рождественский заметил разорванное веко, обвисшее, обнажая белок, — из глаза офицера сочились слезы, перемешанные с кровью.

Второй конвоир, подойдя ближе к Рождественскому, сообщил:

— Знатный ворон, связной клейстовского штаба. Около Алагира разведчики схватили.

Капитан продолжал вслушиваться в разговор Киреева с пленным.

— …Наравне со всяким честным человеком, — продолжал Киреев.

— Никем не оспаривается только равная смерть, — ответил пленный. — Только это. Все другое берется силой.

— Вот уж заблуждаетесь, — возразил Киреев.

— На земле все иначе построено, господин полковник. Все противоположно вашим взглядам.

— Бей, режь, жги, бери! По-вашему, так?

Пленный молчал.

— И вы ринулись к широким просторам, чтобы силой отнять у советских людей то, что они создали трудом?

— Завоевать, — уклончиво произнес немец.

— Это одно и то же.

Киреев не спеша разрезал яблоко, одну половину протянул пленному.

— Берите.

Офицер слегка отшатнулся.

— Берите, берите… Я добровольно уступаю.

Пленный иронически улыбнулся.

— Нервы, — Киреев с усмешкой кивнул головой. — Никуда не годятся нервы у вас. Или отнятое яблоко вкусней?

— Нервы у каждого… У вас разве не напряжены?

— Наши нервы, как стальные пружины. Их можно согнуть, но нельзя сломать. В этом вы могли убедиться здесь, на Кавказе.

— Ваша фортуна. На Кавказе вы оказались счастливее нас. На этом направлении мы потерпели поражение. Но неужели вы думаете, что кусочек кавказской земли может иметь решающее значение? Н-нет, это маленькая щербинка на монолитном теле немецкой армии и немецкого народа.

— Но весьма зловещая для вас щербинка. Только напрасно вы смешиваете немецкий трудовой народ с гитлеризмом и со всей грабьармией.

Посмотрев полковому комиссару прямо в глаза, пленный чуть приметно усмехнулся:

— Кора неотделима от дерева, — сказал он.

— Это вам так кажется.

— Отделите кору от вашей русской березы, она засохнет.

— Гитлеризм не кора, а злокачественная опухоль на теле трудового немца, не смешивайте.

— Н-нет! — упрямо продолжал офицер. — Вся раса одета в коричневую форму. Эта одежда согревает наш народ.

— Ну, что ж, наш долг помочь немецкому народу сменить позорную коричневую кожу.

— Ваши союзники не позволят вам это сделать, — иронически возразил пленный. — Да, они не допустят этого.

Рождественский заметил, как взметнулись густые, темные брови Киреева. Но лицо полкового комиссара моментально прояснилось, глаза по-прежнему светились вниманием. Не повышая тона, он сказал:

— Оказывается, вы осведомленный юноша! Кто не позволит? Что-то я плохо понимаю вас.

— Америка! — невозмутимо ответил пленный. — Ваши союзники. «Да…». Однако существует еще и «но…». Мы восстановили свою послеверсальскую экономику с позволения теперешних ваших союзников и с их помощью. Они нас предупреждали: «Но!..». Мы знали, их помощь исходит не из любви к немецкому народу. Это «Но!» означало войну против России.