Рассвет пламенеет

— Вот, вот! — насмешливо воскликнул Петелин. — Я, Павлушенька, давно уже чувствую потребность понять, как это ты мог так скоро постичь мудреные, недоступные тайны хладнокровия? Открой секрет. Я ведь друг…

— От дружбы не отказываюсь. Поверь…

— А у меня желание скромнее: научи! — Помолчав, он проговорил тихо: — Знаешь, сейчас ты произнес это слово — «поверь», а оно напомнило мне прехорошенькую блондиночку. Только она говорила так: «поверьте». Хорошо это у нее получалось. Эх и девка!

— Еще одно откровение! Боже мой, ну когда такие, как ты, перестанут женщин «девками» называть? Пошло это и неприлично.

— При чем же пошлость? — удивился Петелин. — От сердца говорю.

— Ну, и сказал бы что-нибудь такое: милая моя, что ли… А то — бах: «девка!..» Это ты о Кудрявцевой?

Петелин не ответил. Он не хотел говорить о своих чувствах к Лене потому, что по-настоящему он и сам не мог в них разобраться. Отломив веточку хлопчатника, он показал цветок:

— Посмотри, Павел, до чего же закоптили беднягу. Общипали его до единого перышка. А рубашка, смотри, сгорела…

Но Бугаева в эти минуты совсем не интересовал хлопок. Он высунулся из окопа, и, глядя на высоту, представил ту обстановку, в какой оказался батальон. Он находил положение гадким. Немцы били из минометов и орудий. Высота полностью укрывала не только пехоту противника, его минометные батареи, но и артиллерию, подтянутую к боевым порядкам.

… Чтобы изучить подступы к высоте, майор Симонов до темноты успел побывать сначала на правом фланге, а затем, невзирая на обстрел, прополз во вторую роту.

— Спускайтесь скорей в окоп, спускайтесь, товарищ майор, — зашептал командир роты лейтенант Савельев. — Крепко намыливают!

Симонов свалился в окоп, отряхнулся.

— У меня со смертью уговор. Подождет, не время… рассказывай-ка, Савельев, как тут у тебя?

Лейтенант Савельев до войны где-то работал заведующим крупной парикмахерской. Когда мобилизовали на финскую, он просился в кавалерию, но попал в пехоту. Дважды был награжден за боевые отличия, полюбился солдатам. К концу финской кампании ему было присвоено звание лейтенанта. В Отечественную войну трижды был ранен. После излечения ему предложили в госпитале работу парикмахера. Но это его не устраивало. Война наложила на Савельева свой отпечаток. Окружающая среда, как губка, всосала его в себя. Как бы подчеркивая свое новое призвание, он произносил частенько: «Мы, военные…» Кстати, это призвание еще не было достаточно осознано им. И все же действия его роты комбата беспокоили меньше, чем действия рота Петелина. Бывший парикмахер и своим внешним видом, и постоянно бодрым настроением будто безмолвно внушал: «Я не подведу». Сейчас он доложил Симонову обстановку почти бесстрастно, делая паузы, как бы желая спросить: «А ваше мнение, товарищ майор?»

— Мы хорошо рассредоточили огневые ячейки, — говорил Савельев. — Чтобы уничтожить нас, противнику потребуется эшелон снарядов. А где видано, чтобы на роту…

— Ну, ты не очень-то заносись, — прервал его Симонов, хотя в душе был с ним согласен. — Окопы рассредоточены, не спорю. А твои два противотанковых ружья почти рядом! Означает сие — один снаряд для обоих? Приказываю рассредоточить!

— Слушаюсь.

— В передовые группы послал ли с ручными пулеметами?

— С двумя ручными, товарищ майор.

— Правильно. Не исключается вылазка со стороны противника. Ночью это возможно.

— Люди в передовых не уснут, проинструктированы. А что же дальше, товарищ гвардии майор? — в свою очередь спросил Савельев.

— А дальше — об этом командование дивизией будет решать. Мы — солдаты.

Савельев понял майора: «Как прикажу, так и сделаете, ждите!»

Симонов отлично понимал, что его роты рвутся к действию. Это подтверждалось запросами от всех командиров. Об этом по его возвращении в штаб доложил и Мельников. Словно какая-то сила толкала солдат вперед и тем сильнее, чем яростнее противник швырялся минами. Наспех перекусив, Симонов думал: «Надо ли открыть клапаны, или погасит пламя. В противном случае неизбежны крупные потери в людях». Чтобы избежать потерь, следовало бы отвести батальон от высоты, но на это он не мог согласиться. Он обрадовался возвращению Бугаева.

— Тебя не подцепило? — ворчливо спросил он, умалчивая, что и сам он только сейчас вернулся из рот.

— Хочу есть.

— Пересыпкин, чарку комиссару! — крикнул Симонов. — Закуску, мигом! — затем спросил: — Как там Петелин?

— Лютует.

— Отчего б это? — преувеличено удивился Симонов.

— Говорит: прикололи нас, с места не позволяют сдвинуться…

— Сие означает — вставай во весь рост? Ур-ра-а!

— Не иначе. Характер у человека!

— Ну и глуп его характер, — сказал Симонов, доставая кисет. — Человек никак не дождется, когда ему рубанет под самое сердце. Опять-таки, люди за ним…

— Я ему говорил.

— И что же?

— Людей за собой он чувствует… Но боится завтрашнего дня. Говорит: «Вся рота — как на ладони». А днем, действительно, ни взад, ни вперед!

— Пожалуй, — вымолвил Симонов, затягиваясь табачным дымом. — Видел и я. Слушай, комиссар, Петелин прав в некотором смысле. Был ли ты в третьей роте?

— Нет, не удалось.

— Напрасно не побывал. Метелев — человек наблюдательный. Поговорить бы следовало да приглядеться к тем местам… Такое решение не примешь с налета. Не такая пора. А не обдумаешь, людей, которых ты любишь, подставишь прямо под огонь.

ХХХ

Глубокой ночью Бугаев добрался до третьей роты. Спасаясь от комаров, комроты Метелев лежал на дне окопа с натянутой на голову плащ-палаткой. Он совершенно не реагировал на приход исполняющего обязанности комиссара и, казалось, спал. Но бодрствовал политрук Новиков, как его звали — Сережа «маленький». Он сидел и однотонно мурлыкал что-то себе под нос.

— Поешь? — спросил Бугаев, спускаясь в окоп.

— Ага, пою. Ночь-то какая! — откликнулся Новиков. И сразу же с деланным удивлением спросил: — Может быть, петь не положено? Грешно?

— Петь не грешно, но совесть забывать не следует, — откликнулся Метелев, не приоткрывая плащ-палатки. — Одуреть можно от его концерта!

— Бесплатно, что же ты хочешь, дорогой Михаил Павлович, — посмеивался Сережа.

Словно подражая Симонову, Бугаев сказал ворчливо:

— Майора интересует безымянная высотка. Петелин назвал ее караульной над всей окрестностью. Вот этой высоткой Симонов и заинтересовался. Может быть, противник не успел укрепиться как следует? Что, если бы мы под утро…

Вылезая из-под плащ-палатки, Метелев сказал озабоченно:

— Сопкой мы любовались перед закатом. Длинная, чертяка, вроде крепости. Батальоном ее не накроешь. А как же полковое начальство? Оно как посмотрит на это дело? Соседи поддержат нас?

— Майор ждет вашего мнения.

— Не докладывал, значит?

— Нет. вы же знаете Симонова. Сначала убедится: дважды два — четыре. Тогда и доложит. Он так и сказал: «Может быть, Петелин прав, опять-таки… не дать противнику укрепиться».

— Брать все равно придется, — веско заметил Новиков. — Но лучше уж сегодня, чем завтра. Я так понимаю. Кое-кого, может, и потеряем, однако лучше одного, чем десяток.

— Ваше мнение, товарищ старший лейтенант?

Метелев высунулся из окопа, посмотрел во тьму.

— За меня Сережа высказался. Я думаю — возьмем! — добавил он тихо. — Желательно не на рассвете. К рассвету они ушки настораживают, научены! А сейчас дрыхнут. По возможности без шума, тихо накрыть. Рота моя всегда на боевом взводе! Так что остановки за нами не будет…

— Нужно взводных сюда, — предложил Новичков. — Я тоже думаю, лучше ночью, чем на зорьке. Часто мы начинаем с утра. К такому часу противник стал больно сторожким. А с полуночи — да! Рубанем, что ли, Михаил Палыч?

— А чего ради давать им дрыхнуть? Если это определенно — надо бы сейчас же разведку пустить на высоту. А разрешит комдив?