Рассвет пламенеет

XXVI

Рано утром Лена и Рычков вышли окраиной за станицу в поле.

В это утро грохот артиллерийской канонады слышался ближе, чем вчера. Противник откатывался на север. Впервые с начала войны всем сердцем почувствовала Лена начало великой радости на родной земле и мысленно представляла обескураженные физиономии отступающих гитлеровцев.

Теперь разведчикам предстояло действовать еще активнее и смелее. Рождественский сказал, что к завтрашнему дню они должны перейти в Алпатово, а сегодня еще нужно было пробраться к своей рации, передать сведения, снять радиопередатчик и явиться на условный пункт.

После встречи группы Рождественского с разведчиками дивизии рация была установлена на чердаке пустого домика. Он стоял неподалеку от «Невольки» меж двух бугров, заросших бурьяном и дикой коноплей. К этому домику Рычков пробирался уже второй раз, а Лена даже не знала, где он находится. Ей не терпелось скорее передать сведения. «Противник оттягивает основные силы к Ищерской». Как будет воспринята эта новость в штабе дивизии? Об этом она думала всю дорогу.

Еще не взобравшись на бугор, откуда был виден домик, Лена услышала голоса и смех. Это было для нее так неожиданно, что она даже не сразу присела в траву, а, похолодев, стояла и слушала чужой говор. С вершины бугра она увидела колодец, рядом чернел обгорелый, давно подбитый танк и стояли три грузовые автомашины. У домика на разостланном брезенте, греясь на солнце, лежали гитлеровцы.

— Вот те два! — чуть слышно протянул Николай, отползая назад. — Караси, а? Расположились-то как привольно! Эх, не застукали бы нашу рацию…

Лена молчала.

— Ну, что же делать все-таки? — спрашивал Рычков.

— Не будут они зимовать здесь… Подождем, Коля. Радиста выручать нужно.

Они подались немного назад в густую заросль травы. Лежали, не переговариваясь, пока не загудели моторы грузовиков. На брезенте все еще нежились двое солдат. На дворе осталась только одна машина. Они, по-видимому, никуда не торопились.

Уже совсем вечерело, но пустынная степь все еще глухо звучала. Издалека доносилось выстукивание пулеметов. За «Неволькой», в лиловой туманно дымке, заунывно воя, возвращались на свои базы «Юнкерсы». Неподалеку от колодца один из солдат развел костер. Второй, продолжая лежать на брезенте, выпускал изо рта колечки дыма и рассекал их хлыстом, видимо, увлеченный этим занятием.

Когда Рычков и Лена подползли к обгорелому танку, из домика вдруг вышел третий немец. С полотенцем на левом плече он направился к колодцу. Был он в нижней рубашке, с полосатыми подтяжками поверх нее. Солдат, разжигавший костер, бросился к колодцу, торопливо опуская бадью, но этот, в подтяжках, сказал пренебрежительно:

— Вэк! — и сам схватился за шест.

Другой солдат, лежавший на брезенте, тоже поднялся и подошел к колодцу.

— А этот? Что он лопочет? — тихонько спросил Рычков.

— Немец в подтяжках — капитан, вот что…

— Значит — карась, ого! Я вот сейчас… идем!..

Лена успела схватить Рычкова за руку.

— Подожди!

Разгоревшееся пламя сгущало наступающие сумерки, но с такого близкого расстояния можно было стрелять без промаха.

— Снимем этих двух, — сказала Лена. — Капитана — живьем!

Широко расставив ноги, брызгаясь пеной, капитан намылил лицо и шею. Солдат держал наготове котелок с водой. Девушка встала, медленно двинулась к колодцу. В ее руке и в руке Рычкова тускло поблескивали пистолеты «ТТ». гитлеровцы не замечали приближающихся.

— Здравия желаю, гер капитан! — с ожесточением вскрикнул Рычков. Одновременно грянули два выстрела.

Капитан откачнулся назад и открыл замыленные глаза. Повелительный женский голос приказал по-немецки:

— Ложись, собака!

Офицер рванулся к дому. Быть может, он торопился схватить оружие. Но Рычков метнулся наперерез и выбросил ноги, — взмахнув руками, капитан рухнул на левый бок.

— Карр-рась! — процедил сквозь стиснутые зубы Рычков. — Не дрыгай! — Он навалился всем своим исхудавшим телом на капитана, выворачивая ему руки назад. — Вяжи-ка, Лена!

Спрыгнув с чердака, к ним подбежал радист. Он видел Рычкова и Лену еще днем, однако выбраться из своего укрытия не решился.

Лишь теперь гитлеровец пришел в себя, стремительно вскочил на колени, поднимая Лену и Рычкова. Радист навалился ему на плечи.

— Хватит! — закричал он молодым звучным голосом. — Вяжите!

Отдышавшись, Лена перевернула немца кверху лицом. Не теряя времени, они приступили к обыску.

Задыхаясь от злобы, гитлеровец спросил:

— Вы знаете немецкий? Скажите прямо: вас… мой кошелек… интересует?

— О, нет!

— Вы хотите перекачать мои деньги себе в карман? Будьте откровенны…

— Меня интересуют ваши документы.

Помолчав, учащенно дыша, офицер снова спросил:

— На моей крови тоже хотите сделать… деньги?

— Дурак! — равнодушно сказала Лена и отвернулась. Закончив передачу, радист погрузил рацию на плечи, и они поспешно двинулись в обратный путь, подталкивая пленного.

— Мы обещали вернуться к заходу солнца, — заметила Лена, — а уже ночь! Нас ждет, беспокоится Александр Титыч… Быстрей бы надо.

— Барин-то этот поворачивается, как слон, — раздраженно сказал Рычков. — Видно боится он за свою шкуру. Да мы его по мягкому месту — пойдет!

Замедлив шаг, Лена поравнялась с Рычковым.

— Пленных бить не принято, — сказала она. — Не марайте руки.

— Чего, чего-о? — удивленно протянул Рычков и затем добавил: — Странно все у вас получается, ей-богу. А если и совсем придется прикокнуть?

Лена не ответила. Рычков шел молча, тяжело двигая ногами, шурша травой. Радист напевал под нос какую-то песенку без слов. Пленный порывался что-то сказать, но на него не обращали внимания.

А Лену постепенно обступали новые и все более мучительные, никак не поддающиеся решению вопросы.

«Почему он так холодно держится со мной? — с напряжением думала она. — Даже не хочет рассказывать, есть ли у него семья и что с ней стало за время войны? А может, он ничего не знает о ней, но свято бережет память?.. Поэтому он не отвечает на мои попытки сблизиться с ним. «Я не свободный человек». А впрочем, все это я сама придумываю. Он, по-видимому, вовсе не понял меня, вот почему ничего и не сказал об этом. Ну, а если он все же скажет когда-нибудь?».

— Боже мой, какие я выдумываю глупости! — вздрагивая, шептала она, но в то же время все сильнее охватывала ее тоска. С обжигающей ее саму удалью и неведомым ей прежде озорством она вдруг подумала: будь что будет!

Лене так хотелось верить, что она возьмет и преодолеет тяжесть вековечных, кем-то установленных правил, сама обо всем спросит у него. Она — девушка, глотнувшая крепкого воздуха войны, — сама решит свою судьбу, сама позаботится о ней.

«А может, лучше не думать о нем? Пусть это будет стоить мне невероятных усилий, не думать, не думать».

Но только они встретились в условленном месте и Рождественский тотчас занялся пленным гитлеровским офицером, не сказав ей ни слова привета, — в глубине ее глаз что-то вдруг беспокойно забилось, затрепетало… Ей показалось, что она вот-вот заплачет.

Хорошо, что стояла ночь и никто не мог этого заметить.

Темно-синяя туча закрывала полнеба. Она неподвижно висела над степью. Из-за тучи выглядывали бледные звезды. Временами слышалась мелкая дробь пулеметных очередей, доносимых ветром. Даже в позднюю пору не затихала яростная борьба. Это радовало Лену. Чувствовалось, что наша сила перерастала силу оккупантов. Девушка вспоминала, как на долгом пути отступления, бывало, говорили бойцы: «Тихо-то как! Должно быть, сейчас опять вражеские танки навалятся?»

… Заканчивая допрос, Рождественский спросил пленного:

— Ваша трофейная команда придана группе войск, наступавших в направлении Червленной? Вы подчиняетесь генералу Руоффу?

Лена перевела вопрос, пленный угрюмо наклонил голову: