Рассвет пламенеет

— Понял, товарищ майор.

Заметив вынырнувшего из тумана командира третьей роты, лейтенант Мельников сказал:

— Вот и Метелев, товарищ майор.

Метелев мерным шагом подошел к Симонову, доложил устало:

— Командир третьей роты, старший лейтенант Метелев прибыл по вашему приказанию.

— Опаздываете! — угрюмо сказал Симонов, меряя Метелева строгим взглядом.

Метелев подправил пилотку, потуже затянул ремень. В движении его рук Симонов заметил вялость.

— Доложите, что вам известно о противнике на новой позиции.

— Молчат, товарищ гвардии майор.

— А вы бы пошевелили.

— Пробовали, но трудно… неглубокую разведку. Но в такой темноте установили немногое.

— Трудно? — Симонов подошел ближе. — Я знаю некоторых командиров в своем батальоне, для которых «трудно» не имеет значения. Чувство ответственности за вверенные им человеческие жизни сильнее всякого «трудно».

Он внимательно смотрел в лицо и на широкий лоб Метелева. Он понимал, что «трудно» не Метелеву, а людям его роты.

— Товарищ гвардии майор, — переводя дыхание, произнес старший лейтенант. — Жду, когда станет немного светлее.

— Потом? — спросил Симонов.

— Разведаем. Может быть — боем. Врага почувствуем утром, если пойдем в атаку.

— Уже утро, — возразил Симонов. — Одно положение почувствовать врага, а другое — знать заранее, где он тебя может ужалить. А вы с пустыми руками ко мне пришли. Теперь всю задачу придется решать стремительным темпом. Ступайте в роту, я скоро буду у вас. И наблюдайте, непрерывно наблюдайте за противником.

Симонов взглянул на небо, оно совсем просветлело, но низом, над сонной степью, продолжал стлаться туман.

— Мельников, что ты узнал от соседей?

— Говорят — начнем поутру, потихонечку, полегонечку.

— Этот номер не выйдет. Поздно будет, надо сейчас.

Пересыпкин торжествовал. Он еще больше обрадовался, когда узнал, что комдив ответил согласием и что в атаку идут всем полком.

Легкий лиловый туман, низко висевший над необъятными хлопковыми плантациями, казался сотканным из воздуха и ранних солнечных лучей. Им как прикрытием и решил воспользоваться майор, чтобы незаметно подобраться к переднему краю противника. Сначала все шли пригибаясь, но по мере углубления в ложбину люди выпрямлялись, стремительно и почти бесшумно приближаясь к высоте, по которой проходила линия обороны противника.

В стороне заколыхалась узорчатая ткань тумана, — пламя гранатных разрывов выжигало кусками ее пелену.

Трудно было разобраться и предположить, что сильней подействовало на противника: взрывы и автоматная стрельба или могучее, грозно раздавшееся «ура-а!». Но окопы были заняты почти без боя.

Позади осталась в синеватой дымке станица Калиновская. Стояла прекрасная теплая погода, но воздух был отравлен запахом гари. Дивизионные тылы ежечасно подвергались жестокой бомбежке «Юнкерсов».

Булат вызвал Симонова по телефону.

— Ну, как? — спросил командир полка.

— Думаю, время шабашить, товарищ гвардии майор. До утра, в общем…

— Хорошо. Людей береги, Симонов.

— Товарищ гвардии майор, случаем пользуюсь, скажите мне…

— О комиссаре? — догадался тот.

— Да. Беспокоюсь, что с ним?

Булат помедлил. Симонову подумалось, что он наводит справки.

— Перестаньте об этом, Симонов, — жестко сказал он.

XXIII

Судьба Рождественского для Симонова по-прежнему оставалась загадкой. В дивизии и в полку знали, что делают разведчики, но отмалчивались, на симоновское беспокойное домогательство не реагировали.

Под вечер Симонов сидел в полуразрушенном глинобитном домике. Погруженный в раздумье, он смотрел через пролом в стене на кусты, обросшие лишаями.

В одиночестве было тоскливо. Симонову захотелось поговорить с кем-нибудь. Но вблизи, кроме связистов, возившихся в окопе под окном, никого не было. Неожиданно в полуразрушенный домик, раскрасневшийся и разгоряченный, вошел Бугаев. Майор обрадовался, встал и пошел навстречу. Его потянуло к новому комиссару.

— Ну, проходи, садись, комиссар, — сказал он.

Политрук был не робким человеком, но еще не вошел в свою новую роль.

— Сажусь, сажусь, Андрей Иванович. Будто бы и мало ходил, а пятки горят…

— Говоришь, горят пятки? Переобуйся, а лучше всего — разуйся на часик. Ну, как там Петелин?

— Подошла кухня, обедают, — уклончиво ответил политрук.

— Чарку бы им лишнюю, заработали, — сказал Симонов. — Но где ее взять?

— Обед отличный, а чарки вовсе нет. Люди устали, некоторые в окопах спят мертвецки.

Бугаев говорил пониженным голосом.

— А я все думаю, — сказал Симонов, — неужели наши погибли, неужели мы больше не увидим нашего комиссара? Как ты смотришь на этот счет, политрук?

— Трудно сделать определенный вывод, — уклончиво ответил Бугаев, ступая босыми ногами по полу. Он явно стремился не говорить о комиссаре и поэтому поспешил переменить тему разговора. — Хочу просушить портянки, — сказал он. — От пота истлели, — жара!

— У меня есть запасная пара. Явится Пересыпкин — даст тебе. — Закурив, Симонов продолжал: — Конечно, гадая на кофейной гуще, не сделаешь правильного вывода, но вот предположим, что они фронт перешли удачно?

— И встретились с разведчиками дивизии, — дополнил Бугаев.

— Да, но рация у них испортилась, допустим.

— Возможно, — подумав, согласился Бугаев. — Это тоже могло случиться.

— Можно же было перебросить на нашу сторону хотя бы одного из разведчиков? Ну, что ты скажешь, политрук?

Бугаев сам очень тревожился за судьбу Рождественского, и переживания Симонова еще больше раздражали его.

— Не былинка же наш комиссар, не затеряется.

— Уж не утешаешь ли ты меня? — спросил Симонов.

— У нас нет основания слезу пускать, Андрей Иванович.

— Почтеннейший, я не нуждаюсь в няньке, проворчал Симонов.

Помолчал немного; потом, швырнув в пролом окурок, продолжал:

— Я лично не могу пребывать в полном спокойствии, пока не добьюсь ясного ответа. — Он тяжело поднялся, шагнул к пролому, спиной прислонился к стене. — Я не успокоюсь, пока не узнаю правду.

Бугаев подошел к Симонову.

— Товарищ майор, все же вы неправильно поняли меня, — проговорил он виновато. — В каждой роте, в каждом взводе спрашивают: какие новости о комиссаре? А я, разве я не любил Александра Титыча? Но что же мы можем сделать? Придется ждать.

От далекого Терека донесся грохот рвущихся авиабомб. Обвальным огнем крушили ночь глухие удары зениток. По темному небу в отдалении взбрызгивало множество колючих огненных искр. Трепетные клубки взрывов относило в сторону тыла противника.

— Вот это здорово, слышь! С оживлением вскрикнул Бугаев.

— Чему ты радуешься? — удивился Симонов.

— Нет, вы обратите внимание. Дают жару, а? — восхищался Бугаев. Какая фантастическая картина!

— Товарищ майор, вас к телефону, — крикнул телефонист. — Из полка просят.

Едва коснувшись ухом телефонной трубки, Симонов сразу узнал возбужденный голос гвардии майора Булата.

— Симонов, ночка, ночка-то хороша, а?

— Не имею оснований радоваться. В чем дело?

— Эх, ты — тоже!.. Наши бомбили немцев у Микенской. И знаешь, по чьим данным?

— Нет, не знаю.

— Рождественский на полном разбеге! Действует наша разведка!

— Ну-у! — радостно закричал в трубку Симонов.

Положив телефонную трубку, он потянулся рукой в карман за кисетом, молча улыбаясь.

XXIV

Ночь закончилась спокойно, штаб батальона по-прежнему находился вблизи хатенки с проломом в стене. Наступил жаркий удушливый день. Симонов читал газету, сидя на пороге домика, словно глотая горячий воздух. К нему подошел санитар, протянул записку, сложенную треугольником.

— От военврача Магуры, — пояснил он. — Она просила ответа. Разрешите ожидать?

— Не будет ответа, — громко сказал Симонов, но сейчас же спохватился и поспешил смягчить свой тон. — Идите в санпункт, письменного ответа не будет.