Рассвет пламенеет

Стояла ночь, неподвижная, влажная. Непроницаемая тьма кругом. Вслушиваясь в тишину, Симонов произнес в раздумье:

— Мать не родит героев, в жизни они вырастают.

— На твоих глазах вырастают! — повторил он громче. — Из жизни попадают в книги, а из книг — в жизнь. Так и идет, — замет, помолчав, спросил: — Где твои люди, лейтенант? Почему так долго их нет?

В это время послышалось покашливание сверху.

— Мы уже здесь, — сказал Холод, подползая к краю окопа.

Симонов привстал. Впотьмах он не мог разглядеть Холода, но представил его по памяти: глаза у старшего сержанта были круглые, светлые и веселые, зубы мелкие, плотные, лицо — в оспинках.

Холод и Серов лежали молча, плотно прижавшись друг к другу. Симонов обратился к Холоду.

— Вы догадываетесь, зачем мы вызвали вас?

— Так точно, — ответил Холод. — В разведку идем, товарищ гвардии майор.

— А вы имеете желание пойти в разведку? — спросил Симонов Серова. — Большая выдержка требуется — рискованное дело, предупреждаю. Вы должны помнить: попадете к врагу, мы не сможем вас выручить.

— Не сомневайтесь, — не совсем спокойно ответил Серов. — Не все же разведчики попадают в руки противника.

— Допустим… Но все-таки вас могут схватить.

— Прежде чем схватят, я им такой шквал подниму… Таранить буду!..

— Мне сведения нужны, вот что вы не забывайте, товарищ Серов, — прервал его комбат. — Было бы хорошо, если бы вам удалось подцепить одного из гитлеровцев. Это очень кстати сейчас.

Как только разведчики отползли от окопа, Симонов и Рождественский ушли во вторую роту.

Петелин полулежал на дне окопа, свесив чубатую голову на плечо. Левая рука его была засунута в карман, правую он положил на пистолет.

— Ты спишь, Вася? — тихо спросил Бугаев.

Петелин не спал, но не ответил Бугаеву. Он вслушивался, с тревогой ожидая возникновения стрельбы. Перед его глазами стояло плотное и смуглое лицо Симонова. Это лицо лейтенанту всегда казалось рассерженным и в то же время каким-то беспокойно-заботливым. Бугаев придвинулся к лейтенанту, потрогал сено под его плачами, прикрыл длинные ноги плащ-палаткой. Эта забота товарища своей простотой тронула Петелина. Сдерживая улыбку, он продолжал притворяться спящим и вскоре расслышал шепот Бугаева, заговорившего с телефонистом:

— Тихо! Лейтенанту перед боем надо поспать.

— Значит на рассвете бой?

— А что ж ты думал — конечно.

— Удивительная какая-то война: то немцы бросаются на нас, то мы на них, и не поймешь, кто же обороняется, а кто наступает. Верно ведь, товарищ гвардии политрук? Как Холод говорит: «Невозможность какая-то, а не война».

— Чего тут понимать. Наступают гитлеровцы, а мы оттесняем их от ближних подступов к Грозному. Сделали бросок вперед — залегли — заройся в землю.

— Да, да, заройся, — согласился телефонист.

— Все время надо быть начеку. У противника до черта здесь танков, могут внезапно появиться — тут уж не зевай!

Бугаев ворочался осторожно, бесшумно, точно крот в подземелье. Петелин вслушивался в тишину, ставшую какой-то особенно напряженной. Она сжимала сердце, порождая чувство настороженности. «Почему меня судить должны?» — мелькнула вдруг короткая мысль. Перед закрытыми глазами проносились воспоминания, обрывки образов, ярко вставали родные русские деревни, занятые бесчинствующими грабителями.

— Слушай-ка, Павел, — сказал он неожиданно. — А ведь это удивительно — судить меня за то, что я гитлеровцев побил!

— Смотрите вы на него! — с удивлением произнес Бугаев. — А я-то подумал, что ты заснул, угомонился, наконец.

— Нет, ты послушай, — продолжал Петелин. — Нас обвиняют в том, что мы разгромили каких-то паршивцев. Нажрались они украинского сала и спать разлеглись. А что же я, может, должен был бы отгонять комаров от них? Хорошенькое дело!

— Ты, слышь, ужасно шумный человек. Теряешь рассудок, ей-богу! Слыхал, как капитан сказал: «Завтра поговорю с полковым комиссаром». Это верней. Киреев в обиду не даст. И перестал бы ты языком молоть, в самом деле! Сдержанно заметил Бугаев.

В тесных окопах между командиром и политруком роты с каждым днем все сильнее крепло духовное родство. Рассудительность политрука уравновешивала командира роты. Петелин незаметно для себя стал подражать манерам политрука, его умению просто и авторитетно держаться с солдатами. Но одно между ними было непримиримо: в бою Петелин порывался встать во весь рост, и когда Бугаев сдерживал лейтенанта, тот готов был заподозрить Бугаева в трусости. Подталкивая лейтенанта, политрук покрикивал на него: «Прекрати-ка, слышь, хорохориться. Успеешь сломать себе шею!» Петелину трудно было спорить с политруком, который всегда ссылался на авторитет майора; он с ожесточением размахивал кулаком: «Эх, ты… Бомба замедленного действия!»

Выглядывая из окопа, Петелин сказал:

— Что же с нашими? Тишина, не слышно их.

— Значит, хорошо идет дело.

— Где-то они? Может быть, ползут в эту минуту между немецкими окопами?

— По твоему голосу слышу — сомневаешься в успехе?

— Нет, но все же неспокойно на сердце…

— Не надо так, — посоветовал Бугаев, — сомнение делу не помогает. — Он придвинулся ближе, похлопал Петелина по руке. — Надо верить — вернутся они, Вася.

Петелину было приятно чувствовать соседство Бугаева, слышать его дыхание, спокойный голос.

— Ты отдохнул бы, Павлуша, — сказал он мягко, сам понимая, что ему не к лицу такая нежность.

Ветер, наконец, почти улегся. О приближении утра напомнил глухой взрыв вражеской мины, шлепнувшейся позади наших окопов. Вялое пламя от взрыва мелькнула над сонной степью; оно не было таким ярким, как в середине ночи, мрак уже значительно поредел. Вторая вспышка исчезла сразу, будто огневым глазом взглянул кто-то спросонок из-за великана-сопки, взглянул — и сейчас же зажмурился.

Идя из второй роты в первую, Рождественский очутился в той самой траншейке, в которой он был вечером. Потревоженный его тихим голосом, пулеметчик Чухонин зашевелился под плащ-палаткой. Не открывая лица, он поинтересовался:

— Рычков, не вернулись наши?

— Нету, нету, спи.

— Вы на дежурстве, товарищ Рычков? — спросил Рождественский. — Очень хорошо. Меня встряхните через тридцать минут, не позже.

Он привалился к стенке. Усталой рукой медленно провел по горячему лбу и не успел опустить руку, как глаза его закрылись: «Спать, спать…»

Однако не прошло и пяти минут, как из соседнего окопа крикнули:

— Эй, суслики, слыхали?

Затем последовало сообщение о том, что Холод и Серов приволокли «языка», что пленного уже потащили к комбату.

— Здоровенного скрутили!

Рождественский слышал эти возгласы, но смысл их не доходил до него.

— Вольность какая, — строго сказал он, протирая глаза. — Разговариваете, как на ярмарке.

Ему рассказали о возвращении разведчиков. Он выслушал молча. Привстав, взглянул в степь, покрытую затоптанной желтой травой. В небе стали различимы тучи, впереди запестрели кустики, но дальше все расплывалось в утренней мгле.

XVI

На рассвете Рождественский увидел Лену Кудрявцеву, но едва заговорил с нею, — загрохотали танки, грянули орудия. Спустя несколько минут внезапно, словно из земли, выросла фигура Петелина. комроты взмахнул рукой. Тотчас же все кругом онемело. Рота поднялась широкой россыпью. Пошли, пригибаясь. Рождественский успел пожелать Лене счастливого дня и уже двинулся вслед за первой ротой, как вдруг прибежал запыхавшийся связной Симонова Пересыпкин.

— Товарищ гвардии капитан, вас вызывают в штаб дивизии. Срочно! Срочно, сказали! Вот бежал. Думал, не успеть мне.

— Меня? — остановившись, сердито переспросил Рождественский. — Удивительно! Нашли же время…

Небрежно бросив в кобуру пистолет, он с неохотой, не оглядываясь, пошел вслед за связным. И только когда услышал пронзительно-радостный вскрик: «Ура-а!» — оглянулся. Его любимая первая рота уже была за густой стеной винограда, и он не мог ничего разглядеть. Только полыхали вспышки от разрывных гранат, да колебалась виноградная лоза, осыпанная землей, окутанная дымом.