Страница 100 из 122
— Прочтите, товарищ капитан.
— Да, да, лучше прочтите.
— «В последние дни на участке западнее Орджоникидзе, — читал Рождественский, — наши части нанесли врагу серьезное поражение. Почти полностью разгромлена тринадцатая танковая дивизия и сильно потрепаны 23-я танковая дивизия, отдельные части 1-й горнострелковой немецкой дивизии и 2-й горнострелковой дивизии румын».
Петелин не выдержал:
— А разные там мелкие подразделения?
— Да они просто прекратили существование, — заметил Бугаев.
— «Бои в районе Гизеля, — продолжал Рождественский, — многим нашим бойцам наглядно показали, что враг не так силен, как это кажется трусам и паникерам, что расхваленная Гитлером и фашистскими пропагандистами немецкая грабьармия не выдерживает смелых и хорошо организованных ударов Красной Армии.
В результате нашего наступления только за одну неделю немецко-фашистские войска понесли тяжелые, невосполнимые потери. Одними убитыми противник оставил на поле боя не менее 5000 солдат и офицеров».
— С какого по какое — неделя-то? — спросили из задних рядов?
— Мы начали наступление 7 ноября. 12-го были уже за Гизелем, а 14-го закончили около Санибы. Примерно в это же время заняты были Ардонские хутора…
— Ясно, — рявкнул Серов. — Дальше…
— Дальше о технике: наш батальон подбил 29 немецких танков… Но послушайте, что написано в целом о достижениях нашей боевой техники.
— Вот тебе и танковая операция! — воскликнул кто-то восторженно.
— У Клейста здесь было 200 танков, осталось сорок! — сказал Бурцев.
— Ох, и интересно же получается, — со смешком сказал Холод. — Смотришь, идет на твой окоп этакая страхина. Наловчишься — бац! Стала. Ей-богу! Не идет дальше!
Рождественский видел на лицах солдат волнение т готовность хоть в эту самую минуту ринуться в бой. И сам он испытывал приближение чего-то нового, великого. Помедлив, пока говор притих, торжественно объявил:
— Товарищи! Военный Совет группы войск поздравляет нас с победой!
XXIII
В тысяче метров от земли, в голубой бесконечности с металлическим звоном рокотали «мессеры», сопровождающие бомбардировщиков. Со стороны Орджоникидзе мелкие группы вражеских самолетов шли обратным курсом.
— Генерал Фибих злобствует, — сказал Рождественский, обращаясь к Бугаеву.
— Как же, всю гизельскую операцию проспал. И вдруг летная погода! Но поздно, не наверстает…
— Поздно не поздно, а хлопот будет.
Со стороны Беслана ветром принесло отдаленный рокот. Рождественский быстро оглянулся.
— Павел, а ведь это наши «ястребки».
— Это они! Звеньями!
— Идут наперерез бомбардировщикам.
— Будет драка, — сказал Бугаев, поспешно натягивая сапоги.
Они сидели на отлогом берегу, оба продрогшие и злые. Перебираясь через реку Радон, промочили ноги — пришлось разуться, чтобы выжать и просушить портянки. Продолжая наблюдать приближение советских истребителей, глядя на солнце, Рождественский вдруг ощутил резкую боль в глазах, схватился за лицо.
— Ох ты, черт! — проговорил он тихо, испуганно. — Ты знаешь, Павел, очень тяжело сознавать, что так вот можешь оказаться вне дела.
— Не понимаю, — удивился Бугаев.
— К сожалению, я начинаю понимать.
Бугаев уставился на Рождественского, обеспокоенный его тоном.
— Я плохо вижу, дорогой мой. Взглянул на солнце — резкая боль в глазах, словно слепну.
— В чем же дело? Раньше-то этого ведь не было?
— Не было, конечно, но вот есть… началось после того, как в Санибе под нами взорвалась мина.
— Может, пройдет постепенно?
— Ох, если бы так. — Осторожно ощупывая прикрытые веки, Рождественский спросил: — Сближаются самолеты?
— Да.
— Сколько наших?
— Двенадцать. Эх, лихо в атаку пошли!
— А чего же, правильно делают.
Рождественский слушал гул, уже не рискуя поднять голову, опасливо пряча от солнца глаза.
«Ястребки» смело атаковали группу «юнкерсов». С обеих сторон вспыхнули трассирующие линии пулеметных очередей.
Размахивая руками, бугаев кричал увлеченно:
— Вот здорово! Отчаянные ребята… Смотри-ка… Смотри!
Но Рождественский сидел с опущенной головой. Прикрывая ладонью глаза и морщась от боли, говорил:
— От бешенства бомбят Орджоникидзе. Много они захватили, и вот — полное крушение… Отдают захваченное и свое оставляют…
— Отскочили с треском! — согласился Бугаев.
— На карту было поставлено все, чем Клейст здесь мог маневрировать. И — результат… Теперь-то ему уже не выпрямиться! Под Гизелем был слишком сильный удар — колоссальные потери в технике, в людях. Солдаты перестали верить в себя, как в завоевателей. Поэтому фибихи и злятся. Пусть еще не полное, но решающее поражение гитлеровцев на Северном Кавказе уже состоялось. Это факт! Пойдем-ка… Хватит сидеть, Павел.
Из окопа бронебойщиков Рождественский долго вглядывался в занятую противником высоту, словно висевшую в синем воздухе над участком всей обороны первого батальона. Уже темнел горизонт; зарытые на высоте в землю танки противника молчали. Медленно вставала луна, и степь становилась серой и холодной.
Обычные спутники ночи — ракеты противника холодили мрак. Они висели в высоте, капая сгустками неласкового света.
Неподалеку от Рождественского в окопе лежали Серов и Серафимов, как видно, давно уже ведя ленивый разговор.
— Филька, — басил Серов, — почему это у тебя глаза иногда делаются как у замороженного судака? От страха, что ли?
— Перестань, честью прошу, — отмахивался бывший замковой. — И откуда ты на мою голову свалился?
Серов продолжал невозмутимо:
— Эх, дорогой артиллерист! Сдается мне, страхом протаранена твоя душа…
— Гляди, гляди, как бы тебе язык-то не протаранили, — уже дрожащим полушепотом отвечал Филька.
— Я еще рейса не кончил, что ты, мил человек!
— Будут ждать… рассчитывай.
— Подождут, — твердо заявил Серов. — Я-то пришвартуюсь к Берлину… А вот ты с такими глазами…
— Ну, помолчал бы, ей-богу, — уже смиренно упрашивал Серафимов. — И что тебя тянет молоть языком?
— А подержи собаку на привязи год-второй, взбеситься может. Ты это способен уразуметь? Особенно вот, если на консервах да сухарях… как мы.
Вздохнув, Серафимов проговорил:
— Неладное за тобой давно уже примечаю, но я не думал, что это у тебя от сухарей…
Помолчав, Серов заметил самым непримиримым тоном:
— Твоей-то головой разве можно думать о серьезных предметах? Не душевный ты человек, а потому и назван Филькой. Порой язык у тебя скачет впереди твоего разума. Любопытствую, мать имеется у тебя?
Филька молчал. Позже Рождественский слышал, как Серов покрикивал:
— А ну, что плечом… всей стеной приваливайся. Грейся, любезный…
Усмехнувшись, он подумал: «Милые бранятся, только тешатся».
Утром он увидел: два друга в сидячем положении спали в обнимку.
Неподалеку от Рождественского, над окопами, передвинулся ствол противотанкового ружья, потом показалась стриженая голова Рычкова.
— Доброе утро, товарищ капитан… — тихо приветствовал он Рождественского.
— Здравствуй, Коля. Почему так рано?
— Не спится, не знаю даже, почему так…
Некоторое время они молча смотрели на восходящее солнце. В окопах все еще таился сумрак; ночная тень не торопилась уходить. Со стороны гор тянуло холодком и туманом, низко расстилавшимся над рекой Ардон и над заиндевевшей землей.
Вдруг Рождественскому показалось, будто перед ним совершенно видимо заструился воздух, а дальше по небу сверкнула огненная полоса, сверкнула и сразу померкла. В первое мгновение, когда перед лицом разостлался какой-то дымчато-влажный туман, ему почудилось, словно он внезапно очутился где-то на дне глубокой пропасти, в полном мраке.
— Я ничего не вижу! — простонал он, опускаясь на дно окопа. — Ничего…
— Товарищ капитан, что с вами? — просыпаясь, схватился Серов.