...Имеются человеческие жертвы

Что ж, разве не он столько раз повторял и печатно, и вслух, разве не он вдалбливал в головы, что свобода и демократия — не вольная воля, не шальной произвол, но трезвый разум и ответственность. И сегодня, в этот, наверное, самый страшный час, он нес ответственность за все, готов и должен был платить по всем счетам. Он чего-то недоучел, в чем-то просчитался. И теперь это взбаламученное море людей всецело ложилось на его совесть.

Он был все ближе к бурлящему силовому центру площади и точно так же, как и Наташа, невольно отмечал, что в этом людском вареве на удивление редко попадаются собственно студенческие лица. Очевидно, тут смешались самые разные силы, и это никак нельзя было приписать нелепой случайности.

Туда, туда, вперед! Где-то там наверняка были его ближайшие помощники по движению, его верные товарищи и сподвижники. У них должны были быть мегафоны и, хотя было ясно, что никто его не услышит, просто не сможет услышать и разобрать обращенные к толпе слово, оно, это слово, должно было прозвучать и разнестись над площадью.

Как хлопушки, затрещали гранаты и шашки со слезоточивым газом. Толпа отпрянула, и его понесло назад, как волной отлива, но он успел заметить, и это подтвердило его догадки, что у многих на лицах вдруг оказались предусмотрительно прихваченные мокрые платки и повязки — домашние средства против воздействия раздражающих слезоточивых и нервно-паралитических газов.

Плечом и локтями он наперекор этой страшной силе упорно проталкивался вперед, а за ним, не отставая и не упуская его из виду, продвигались, лавируя в толпе, трое здоровяков в чем-то грязно-зеленом, а впереди и ближе к Русакову — двое невысоких плотных парней в одинаковых черных кожаных куртках, расстояние между которыми и человеком в светлом плаще все сокращалось.

Вдруг в какой-то момент Русаков ощутил что-то вроде острого приступа внезапной тошноты. В глазах все перекосилось и как бы утратило реальность. И словно что-то треснуло и разорвалось внутри — так, будто сквозь него, пронзая, прошел насквозь холодный ветер. Но в следующее мгновение дикая боль парализовала и руки, и ноги — он даже не вскрикнул, только жадно глотнул воздух широко раскрытым ртом. Он успел обернуться и с каким-то удивлением увидел прямо за собой невысокого плечистого парня кавказской наружности, а рядом еще одного такого же... На долю секунды они встретились глазами...

Черно-зеленая мгла залила мир. Сознание отключилось, но плотная толпа не давала упасть наземь, и он еще с десяток секунд висел на чьих-то плечах, потом сразу осел, и в момент падения те, что были сзади, успели нанести по его светлому затылку страшный удар кастетом.

Русаков упал, толпа на мгновение раздалась в стороны и вновь сомкнулась над ним. Кто-то споткнулся о его ноги, кто-то повалился на распростертое тело.

— Э, э, ребята! Человек упал, человек упал! — отчаянно закричали в толпе. Но Русаков уже не слышал ничего. Остро заточенная тонкая стальная пика прошла прямо через сердце.

Двое убийц, протискиваясь между людьми, перемещались на другую сторону площади, когда разом ударили брандспойты со спецмашин и в воздухе, мешаясь с дымом, поднялась радужная дымка водяной пыли. Люди разбегались, куда могли. Несколько примыкающих к площади улиц наконец разгородили, и туда хлынули ополоумевшие рассеянные толпы. Сотни людей сгрудились вдоль линий оцепления, составленных из взявшихся за руки омоновцев, солдат внутренних войск, милиционеров в обычной форме. Машины «скорой помощи», прорвавшись наконец на площадь, забирали избитых, раненых, окровавленных людей. По рации вызвали труповозку, и она спешно покинула площадь, увозя свой страшный груз.

Убийцы Русакова бежали в сторону улицы Юности. А за ними, точно так же неотступно держа в поле зрения, поспевали трое из тех, что всего только минут двадцать назад скрытно устремились за Русаковым и его подругой, когда те еще бежали к площади. Наконец, пробежав по улице около сотни метров и молча переглянувшись, убийцы прошмыгнули через арку в какой-то двор и, несколько раз для верности кинув взгляд за спину, остановились у глухой стены и жадно закурили. Оба молчали и были бледны.

Трое накачанных молодых мужчин, которые были неподалеку от них в момент убийства, а после сопровождали на некотором расстоянии, быстро вошли в тот же двор. Каждый из них был как бы сам по себе, и все они направлялись к разным подъездам большого многоквартирного дома. Они словно и не видели двух крепышей кавказцев, как вдруг все трое разом остановились и, широко расставив ноги, одновременно открыли по курившим огонь из длинноствольных двадцатизарядных пистолетов Стечкина с глушителем.

Всего несколько частых, как очереди, негромких щелчков — и все было кончено. Все произошло без единого слова в пустынном безлюдном дворе. И трое палачей тем же широким спортивным шагом вышли из арки обратно на улицу и растворились в арьергарде убегавших с площади.

30

Спасенная каким-то чудом, буквально за руку вытащенная, подобно тонущему в бурю и внезапно выброшенному на твердый берег, в глубоком шоке от пережитого, поминутно озираясь и пошатываясь, даже не пытаясь привести в порядок разорванную одежду, Наташа брела куда-то, не разбирая дороги, глядя перед собой расширенными от ужаса, остановившимися глазами.

Еще не укладывалось в сознании, не вмещалось все, что увидела она там, все, чего удалось избежать. Только в кино и по телевизору доводилось видеть такое, и самое памятное — октябрьские репортажи из Москвы в девяносто третьем, казавшиеся почти нереальными, какой-то нелепой, бездарной инсценировкой.

Происшедшее вот только что казалось еще менее реальным — словно в мозгу возник непроницаемый барьер, резко ограничивший остроту восприятия. Она шла и шла куда-то, ее обгоняли сотни людей, разбегавшихся с площади, у многих женщин и девушек была настоящая истерика, они рыдали и бессильно — то ли моля, то ли проклиная — воздевали руки к солнечному ярко-синему апрельскому небу. Многие хромали и кашляли, у многих распухли и слезились глаза... Вели под руки залитых кровью раненых... Она словно ничего понять не могла. Смотрела, видела — и словно не доходило, что все это — наяву.

Вот пробежала худенькая девушка в разорванной куртке, за ней, прихрамывая, длинный вихрастый парень, кажется, знакомый, бледный, растерянный, с трясущимися губами. Двое невысоких плотных парней кавказской наружности, оба в одинаковых черных кожаных куртках, тяжело рыся, пронеслись мимо, изредка коротко озираясь, потом вдруг неожиданно быстро свернули и, обогнав ее почти на полторы сотни шагов, вбежали в арку двора.

С трудом переставляя ослабевшие ноги, она двигалась знакомой и неузнаваемой улицей. Те же люди на балконах, те же крики и свист откуда-то сзади... Она уже приближалась к арке, в которой скрылись те двое кавказцев, похожих, как однояйцевые близнецы, когда в ту же арку вбежали еще трое уже совсем других людей — высоких и плечистых, в плотно облегающих ветровках какого-то неопределенного мутно-зеленого цвета. Эти трое пробыли там не более полуминуты и так же быстро вышли друг за другом обратно на улицу — видно, ошиблись и спутали номер дома или двор, и к ним присоединился четвертый, в котором она, несмотря на полуобморочное состояние, неожиданно узнала своего спасителя, сумевшего выволочь ее из страшной давильни.

Она как будто обрадовалась, увидев его, и невольно ускорила шаг, чтобы догнать и еще раз поблагодарить, но тут поняла, кого напомнил он ей — одного из тех, что был тогда в окружении Клемешева в день их знакомства на кладбище, и это воспоминание словно заставило ее проснуться и вырваться из столбняка. Случайность?! Или?..

Мгновенно самые мрачные, мучительные воспоминания обрушились и подхватили ее, как снежная лавина, и она опрометью бросилась назад, на площадь, навстречу разбегавшимся — надо было найти Русакова.

Но через две сотни метров путь ей преградила цепь милиционеров, которые пропускали людей лишь в одном направлении и решительно пресекали любые попытки вернуться на площадь Свободы.