Страница 26 из 102
Можно было сколько угодно корить себя за доверчивость и клясть за постыдную бабью слабость, но все это было уже в пользу бедных. Свершившееся свершилось, и та привязанность, которая вспыхнула в ней, даже теперь еще не вытесненная окончательно, мало-помалу замещалась какой-то оторопью перед этим безумием, перед этой унизительной лихорадкой при ясном сознании, что кто-то жестоко надсмеялся над ней и обманул, подсунув в руку, по евангельской притче, вместо живой чистой рыбы поганую змею.
Впрочем, ладно, сказала она себе. Еще будет время для самобичеваний. А сейчас надо сесть, пораскинуть мозгами и решить, куда он мог припрятать свою поклажу. Ведь должна же она быть где-то здесь, в их большой квартире, если ее не оказалось ни в руках у Клемешева, ни под вешалкой в коридоре, где он ее оставил накануне вечером... Дела, кажется, принимали совсем не скучный оборот.
День был воскресный, и у нее нашлось достаточно времени, чтоб перерыть весь дом. «Дипломата» не было нигде. Она понимала, что если действительно он оставлен Геннадием в ее доме, оставлен намеренно и без предупреждения, то должен быть схоронен до времени там, где она никогда не догадалась бы искать. Но его нигде не было, нигде! Она уже вознамерилась было бросить свои поиски, как вдруг ее осенило. Она порылась в хозяйственном ящике и нашла старый фонарик. Батарейки здорово подсели, и лампочка светилась еле-еле унылым желтым огоньком, но все-таки этого света хватило с лихвой, чтобы увидеть глубоко задвинутый к самой стене под ванну черный чемоданчик с тускло блеснувшими золочеными замочками наборного цифрового механизма.
— Так-так, — сказала она. — О-оч-чень любопытно !
Так как же быть? Оставить его там, как есть, и не прикасаться или все-таки... Вытаскивать было страшно, но, запомнив положение, она изловчилась и, улегшись прямо на пол и как можно дальше просунув тонкую руку под чугунное дно ванны, ухватила «дипломат» за ручку и с натугой, с трудом выволокла на свет божий, твердо решив, что, если вдруг он вернется сейчас, ни за что не откроет ему, по крайней мере, пока не вернет его гостинец на прежнее место.
Что, собственно, хотела и могла она узнать? Вот эта штука была перед ней, лежала на полу. О том, чтобы открыть его и заглянуть внутрь, и мысли не возникало. Да и черт возьми, при всем женском любопытстве проклятое интеллигентское воспитание никогда бы не допустило подобного «пошлого» поступка. Так что ей надо было? И вдруг она поняла. Ушла в комнату и вернулась с немецкими напольными весами, на которых взвешивалась иногда, заподозрив излишнее прибавление веса. Охнув, обеими руками оторвала «дипломат» и взгромоздила на весы.
Ух ты! Наташа не верила своим глазам: стрелка остановилась на цифре сорок два. При скромных габаритах черного чемоданчика, обшитого по периметру торцов серебристой металлической лентой, даже до отказа набитый, он мог весить ну шесть, ну, черт возьми, пусть даже десять килограммов. Но на весах четко значилось сорок два. И тут не надо было быть профессором химии или физики, чтобы смекнуть: там, внутри, находится нечто, обладающее весьма значительным удельным весом. Это не могла быть даже сталь. Это должен был быть свинец. Или, может быть, ртуть. Или... золото.
Она ушла на кухню, заварила чай покрепче и стала думать. Будущий социолог, впрочем, уже без пяти минут — на финишной дипломной прямой, гуманитарий до мозга костей, недаром все-таки она была отличницей в школе, — могла кое-что сообразить и свести концы с концами. Так что же? Неужели все так... вульгарно и он просто использовал ее квартиру как свою тайную перевалочную базу, как некий секретный склад, куда, конечно, никогда не сунулись бы, случись у него осечка, никакие следователи? А чтобы смекнуть, что дело тут нечисто и явственно попахивает чем-то именно таким, подсудно-криминальным, — не надо было иметь семи пядей во лбу.
Тем ужаснее и отвратительнее было все, что произошло между ними. Если все действительно было так, как открылось теперь, — значит, и чувств в нем никаких не было и минуты, за всем стоял лишь голый расчет, какие-то свои тайные цели плюс знание людей, их реакций и нехитрой девичьей психологии, на которой, умеючи, так нетрудно было сыграть... Нет, нет... невозможно... слишком страшно это все...
Но что, если она все-таки ошибалась и клеветала на него в душе? В конце концов, он вышел из совсем другой среды и прожил совсем другую жизнь. И если сегодня, несмотря ни на что, мог к месту процитировать Цветаеву, это ведь тоже говорило о чем-то. Кто же он? Ну кто?.. Запуталась, запуталась она... Потерялась вконец...
А на стене, на тоненькой серебряной ниточке висел его, еще недавно столь важный и дорогой ей, загадочный голубой елочный шар, а рядом — приколотая к обоям маленькая бриллиантовая брошь — ее инициал... Так кто же, кто же он?..
Эти мысли были с ней неотступно и днем, и ночью, и на следующее утро, когда она поехала в Центральную городскую публичную библиотеку. Надо было заказать и отобрать книги, необходимые для дипломной работы. Заказ приняли в десять утра с доставкой литературы через сорок минут. От нечего делать она взяла с открытой полки подшивку городской «молодежки» и принялась просматривать разные статейки и заметки. Как вдруг на одной из полос ее внимание привлек заголовок «Только пули свистят по степи...». В модной теперь лихой и броской манере на трех колонках рассказывалось о жестокой кровавой стычке между членами двух уголовных группировок, между «левыми» и «правыми» — преступными кланами левого и правого берегов. По приводимым в статье рассказам очевидцев, враждующие бандиты «забили стрелку» в голой степи за городом на левом берегу. В результате жаркой перестрелки в числе убитых оказался один из первых «авторитетов» города из стана «правых», некто Левон Агамиров, по кличке Оракул.
Такое случалось в городе и крае все чаще и чаще, и подобные сводки с «театра преступных боевых действий» то и дело появлялись на страницах газет. Но почему-то именно эта публикация привлекла особенное ее внимание. Объяснить это было невозможно, но, повинуясь какому-то наитию, Наташа бросила взгляд на дату, какой была помечена газета. Она вышла двадцать четвертого декабря, через сутки после бандитского побоища в степи. И тут... Тут ее как будто кто-то ударил в сердце. Она не стала дожидаться книг, как полоумная кинулась вниз по мраморным лестницам, наспех оделась, вылетела из гардероба и бросилась к автобусу.
Через полчаса она уже бежала по главной кладбищенской аллее, как будто какой-то сверхсильный магнит притягивал ее к себе. И даже у отцовской могилы она не сбавила шага. Еще полсотни шагов... Еще двадцать... И вот она замерла у той могилы, где тогда, за день до Нового года, играл оркестр и где в толпе провожавших усопшего мелькало столько угрюмо-печальных славянских и приметных кавказских лиц.
И сегодня, в этот серый день января, холм был завален заснеженными венками, поверх которых лежали совсем еще свежие букеты роз и гвоздик. В изголовье виднелась присыпанная снегом, обернутая прозрачной пленкой большая фотография и табличка. Она наклонилась и смела снег — и на нее в упор взглянули огромные темные глаза мужчины-кавказца. Лицо, каждая черта которого воплощала надменную силу и безграничную жестокость. А на табличке после нескольких строк армянской вязи шла надпись по-русски:
АГАМИРОВ ЛЕВОН САРКИСОВИЧ
Пал как мужчина смертью храбрых за наше дело
А ниже и помельче, как обычно, две даты и стихи:
Спи, дружище, предсказание сбылось:
Не увидишь больше склонов Арарата,
Твой убийца мне — что в горле кость,
Ждет его суровая расплата.
Г. К.
Наташа отступила на шаг. Она была одна-одинешенька на кладбище. Никого не было видно за памятниками и стелами надгробий.
Ну... вот и все. Все сложилось и объяснилось. Все сомнения рассыпались. И снова она была одна на земле, как вот здесь, на этом кладбище, у могилы бандита, «друга и брата» того, кто стал ее первым...