Страница 24 из 102
Какая-то растерянность все нарастала и усиливалась в ней день ото дня, и Наташа уже сама не знала, на каком она свете, кто она ему, кто он ей. И эта растерянность перерастала в глухое ожесточение. Все сильней хотелось что-то уразуметь, прояснить. Тем более что она, как и в самом начале их отношений, по-прежнему почти ничего не знала о нем, лишь самые общие и все какие-то размытые, зыбкие сведения — ни точных мест, ни названий городов, ни имен. А потом и январь кончился, наступил февраль, а она все думала и... ждала.
Почему-то ей казалось, да и он сам охотно подтверждал это мимоходом оброненным словом, что долгие его отсутствия связаны с разъездами по области и стране, а то и за границей. И это действительно многое могло объяснить.
Видимо в отца, ей был дан от природы аналитический склад ума. И как всегда, она принялась разбираться в истоках своего беспокойства. Нет, ничего, буквально ничего, что могло бы вызвать такое состояние, не находилось. И все же тут, видимо, вступала в свои права своевольная штука — интуиция, которой никакие рациональные аналитические схемы не указ. И непонятно почему, вновь и вновь вспоминалось и живо вставало перед глазами, как той ночью со странной синхронностью в одну и ту же секунду догорели и погасли две свечи, как если бы кто-то невидимый задул их, махнув черным покрывалом. И хотя в том явно проглядывало пустое и химерическое, ей все равно почему-то явственно чудилось в том какое-то грозное, фатальное предзнаменование.
Она обошла всю квартиру, словно ищейка, словно сыщик, силящийся найти некие зримые следы вторжения и присутствия неведомой темной силы. Разумеется, на уровне чистой логики все это никак не связывалось, не ассоциировалось с человеком по имени Геннадий Клемешев, а только с сопутствующим ему каким-то необъяснимым смутным полем и мглистым шлейфом, как будто волочащимся у него за спиной.
И ежу понятно — то был бред. Дурацкая доморощенная мистика, не более. И вообще, что понимала она и о чем могла судить, как могла и смела оценивать закрытую жизнь этого все-таки удивительно приятного, умудренного в делах житейских и, вообще говоря, такого доброго по отношению к ней человека, который, кем бы он ни был и что бы ни было потом, уже навсегда, до конца, останется в ее судьбе, ибо совершившееся с ним незабываемо и неизгладимо. И наконец, если уж на то пошло, по какому праву могла она чего-то там требовать от него? Да, он был такой.
Вот и все! Просто жил и действовал, как привык, в параметрах своей судьбы, в сжатом напряженном поле своих опасных дел и задач, и, значит, тут не стоило мотать нервы ни ему, ни себе, а лишь по мере сил и возможностей скрашивать своей любовью его нелегкое существование... Что ж, это была трезвая вразумляющая мысль, и она почти совсем смирила ее с создавшимся положением.
Но... пролетела еще одна неделя — и все повторилось в точности как раньше. Семь дней безмолвного отсутствия — и внезапное появление в полуночный час с невозмутимым лицом, горящими, ждущими глазами, протянутыми ей навстречу цветами, с изумительным французским коньяком и королевскими закусками, о каких мало кто и слыхивал-то в их Степногорске. Все прокручивалось, как в кино, и точно так же, как тогда, неделю назад, он не позволил ей принять из его рук черный «дипломат», а прислонил его к стене на том же месте под вешалкой.
Тревоги, беспокойства, неясные, смутные мысли — все отлетело, развеялось в дым, лишь она увидела его — живого и улыбающегося. Не владея собой, Наташа уткнулась лицом в дивные розы и сама обняла его, прильнула к нему, и уже через считанные минуты они были вместе. Потом был веселый ужин в постели, словно в каком-нибудь голливудском фильме. Оказывается, ему снова пришлось поколесить по стране по разным делам — служебным, партийным, организационным... Даже пришлось на два дня слетать в Голландию, в Амстердам, откуда он и прибыл с пересадкой в Шереметьеве.
И этой ночью он несколько раз вставал и, закрывшись на кухне, вполголоса говорил с кем-то по своему телефону. Но на этот раз она не дремала, а лишь делала вид, будто спит беспробудным сном, и хотя голос из-за двери был почти неслышен, все-таки что-то взволновало ее в нем. Но что же, что? И, вслушавшись, она поняла: сама мелодика, сама интонация его речи была совсем не та, что днем или в ночных разговорах с ней. В этом говоре сквозило, будто невольно пробиваясь наружу, что-то чуждое и... пугающее. Ей стало ужасно не по себе, когда он, наконец, вернулся и прилег рядом. Ей было... страшно. Неведомо почему, она ощущала себя на грани ужаса, и, когда он властно притянул ее к себе, как бы спящую, Наташа, будто в глубоком сне, застонала и оттолкнула его, повернувшись к нему спиной. Она лежала и чувствовала, что он не спит и что дыхание его становится все тяжелее и прерывистее, и ей делалось невмоготу, как человеку, чувствующему по дрожи рельсов, что на него наезжает поезд.
Она вновь как будто застонала со сна, потом быстро села и, выскользнув из его рук, пытавшихся удержать и притянуть к себе, поднялась.
— Куда? — негромко, но по-хозяйски резко и властно спросил он, и в его голосе она вдруг снова уловила ту незнакомую, новую интонацию, что различила сквозь стены и которая заставила напрячься все ее существо, — уж больно повелителен и незнаком был этот угрожающий оклик.
— Ну... куда, куда, — засмеялась она, как будто сонно-беспечно, чтобы ничем не выдать себя и понимая, что солгала ему этой интонацией и, значит, в их отношения исподволь закралась ложь.
— Приходи скорей, — хрипло сказал он. — Слышишь, скорей приходи!
Этот низкий прерывистый голос не вызывал сомнений. Было слишком понятно, чего ждет он и почему торопит ее возвращение. А ей было тягостно от внутренней раздвоенности, никак не возможно было разобраться и отделить одно от другого, эту тревожную смуту и безотчетную гадливость к самой себе от стремительно поднимавшегося в ней, как бывало всегда, когда он только касался ее, неукротимого желания. Она вышла из спальни и прикрыла за собой дверь, прошла по коридору. Зажигать свет было ни к чему — она знала и помнила каждый закоулок своего дома с детства. Какая-то сила вела ее и указывала путь, когда во мраке она наклонилась и положила руку на прохладную поверхность его «дипломата». И так же безотчетно, будто повинуясь неведомо откуда приходящим указаниям и импульсам, потянула вверх ручку этого черного плоского чемоданчика, чтобы взять в руки, и... не смогла даже оторвать его от пола.
«Вот ведь странно, — подумала она. — Что же там может быть? Чем можно набить «дипломат», чтобы была такая тяжесть?»
Она поднатужилась и на миг все же сумела чуть отделить его от пола и тут же опустила опять: казалось, он был отлит или вырублен из цельного куска чугуна или стали.
«Вот так штука, — подумала она. — Ну и чемоданчик! Как же он-то его носит? И что в нем? Уж конечно не бумаги».
Видно, та же интуиция вела и хранила ее. И, повинуясь ей, она удержала и оставила при себе невольно возникшие вопросы, как будто догадывалась, что ответом может быть что-то ужасное.
Она вернулась в спальню.
— Ну, иди же ко мне, — раздался его хриплый зов из темноты.
— Иду, иду, сейчас... Иду... милый, — прошептала она, уже не просто поймав себя на фальши, но отчетливо зная, что сознательно идет на явную ложь.
Она подошла к окну и взглянула на спящий город. Всего два или три окна светились на огромном пространстве, открывавшемся с высоты, и мертвенно горели голубые цепи уличных фонарей и далекие огоньки за рекой. Угрюмая глухая ночь нависла над городом. В тишине чуть слышно пощелкивал механизм электронного будильника, и на его дисплее мерно помигивало двоеточие, разделяющее цифры — символы часов и минут.
Наташа взглянула вниз, и неожиданно что-то привлекло ее внимание. Она вгляделась пристальней, напряглась, но безуспешна нужны были очки. Они лежали рядом, на туалетном столике. Она протянула руку и надела их. В очках она видела превосходно и теперь ясно разглядела у собственного подъезда припаркованную черную «Волгу» Геннадия, а рядом с ней еще какую-то большую машину, около которой топтались два человека. Силуэт одного из них показался ей знакомым, хотя с такой высоты вряд ли можно было кого-то узнать. И все-таки узнать надо было.