Страница 12 из 23
— Ладно, я постараюсь сам найти проводника, — проворчал Берн.
Затем его осенила блестящая мысль, и он прибавил:
— Всё это будет стоить денег. Вам придется, понятно, снабдить меня деньгами.
Я, скрепя сердце, дал ему двести гульденов. Раз начал, надо кончать. Если он расскажет немцам о деньгах, то это [45] может явиться лишним доказательством правдивости того, что я говорил Берну относительно провала нашей службы в Бельгии. Он сделал гримасу, увидев столь незначительную сумму. Однако я обещал ему дать деньги по получении первых донесений.
Через две недели Берн снова приехал в Голландию. В моем присутствии он разрезал шов на своем пальто и вытащил оттуда обещанное донесение, отпечатанное на тончайшей бумаге. Затем он прибавил, что нашел одного рабочего с фермы, расположенной на границе вблизи Стабрека, к северу от Антверпена, который согласен переносить донесения через границу. Я же должен до его возвращения в Бельгию познакомить его с нашим пограничным агентом в этом районе Голландии, и тогда он сможет свести этих двух агентов. Я простился с Берном, условившись о встрече в том же месте в пять часов.
В. этот период мы располагали тремя организациями независимых постов наблюдения за поездами в Льеже, Намюре и Брюсселе. По возвращении на службу мне потребовалось всего несколько минут для проверки донесения Берна. Эти донесения, как я и предвидел, были ложными.
Позже, при встрече, я сказал Берну, что лёгкость, с которой он получал пропуска от немцев, заставляет нас быть настороже, и хотя его посты наблюдения за поездами могут быть превосходны, но мы не располагаем никакими материалами для контроля. Я указал ему, что его сведения не имеют никакой ценности для союзного командования, если на них нельзя всецело положиться. Я подчеркнул, что это не является обвинением, что он, по всей вероятности, превосходный патриот и сам должен понимать невозможность такого положения. Берн ушёл, заявляя о своей лояльности и крича о том, что его оскорбили.
Он оставался в Голландии, и вскоре я, к своему ужасу, услышал о том, что его видели с одним из наших агентов.
Я спешно оповестил всех наших людей о том, что Берн — немецкий агент. Этот парень был серьёзной угрозой, так как в качестве бельгийца, работающего на нас, он мог втереться в доверие некоторых из наших агентов. Положение вскоре стало для него неудобным, и я с радостью узнал, что он вернулся в Бельгию.
Но я всё еще не избавился от него. Несколько недель спустя один из наших агентов в Брюсселе сообщил, что Берн рассказал одному его приятелю, что он послан в Бельгию [46] для организации разведывательной службы и что он вербует агентов.
Берн, несомненно, был немецким агентом-провокатором. Подобные бельгийцы вместе с «наседками», или осведомителями, работавшими в германских тюрьмах в Бельгии, являлись самой серьёзной и опасной угрозой для наших агентов. Эти предатели под маской бельгийцев-патриотов на службе у союзников были самыми усердными могильщиками наших разведывательных организаций.
Необходимо было прекратить деятельность Берна. Мы думали об убийстве, но это скомпрометировало бы, по крайней мере, одного из наших агентов. Поэтому я решил устрашить его, показав, что против него собраны доказательства и что ему после войны придется отвечать за свою деятельность перед бельгийскими властями.
Я не мог использовать поддельные донесения, так как в этом случае нам пришлось бы признаться, что мы имеем посты наблюдения за поездами в Льеже, Намюре и Брюсселе и можем сравнить его донесения с донесениями этих постов. Даже если бы я это сделал, то он мог бы сказать, что был обманут сам. Я не мог использовать германские паспорта, потому что многие лояльные бельгийцы получали их время от времени. В. конце концов я сообщил о своих сомнениях Делорму, который в течение недели вел слежку за Берном и затем написал Берну анонимное письмо якобы от группы бельгийцев, собирающих материал против предателей с тем, чтобы после войны изменники понесли заслуженное наказание. Указав: часы и дни, в которые Берн посещал бюро немецкой контрразведки на улице Берлемон, и напомнив ему об его деятельности в течение последней недели, эта воображаемая организация смогла убедить его в том, что за ним следят. Это, очевидно, напугало его, и мы больше о нем не слыхали.
После войны многие бельгийцы-предатели были расстреляны, но Берн, хотя я и сообщал о нём и его случай был расследован бельгийской полицией, сумел вывернуться. Перед отъездом из Бельгии немецкая контрразведка уничтожила все списки агентов, а бельгийцам не хотелось обвинять ни одного из бельгийских граждан, если против него не было прямых улик. Берн нашел предлог для своих посещений улицы Берлемон. Кроме того, он заявил, что какой-то неизвестный человек, отказавшийся себя назвать, организовал посты наблюдения за поездами и переход через границу в Стабреке и зашёл к нему накануне его поездки в Голландию, чтобы попросить его завязать связь [47] с кем-нибудь из секретной службы союзников. Берн имел превосходное алиби; у него было достаточно времени, чтобы его подготовить. Он избежал осуждения, но был не в состоянии опровергнуть репутацию, которую сам себе создал. Вскоре после заключения мира он исчез из Брюсселя.
Что касается Делорма, то он, несмотря на свою болезнь, до самого конца войны оставался во главе небольшой организованной им самим группы.
«Белая дама»
Ван Берген и его организация были захвачены немцами, и хотя посты наблюдения, организованные Колло в Брюсселе, Намюре и Льеже, вместе с несколькими нашими независимыми постами всё еще функционировали, нам нужно было возместить наши потери и увеличить число постов. Немцы продолжали производить аресты, и все агенты находились под постоянной угрозой расстрела.
Поэтому, когда наш пограничный агент направил ко мне одного эмиссара из Бельгии под вымышленным именем Сен-Ламбера, который сказал, что является представителем большой группы бельгийских патриотов, желающих организовать разведывательную службу на оккупированной территории, мой энтузиазм не знал границ. Итак, половина работы была сделана: мне нужно было только найти проводников, дать деньги и послать задания.
Он мне сообщил, что эта группа состоит из интеллигентов: учителей, людей свободных профессий, банкиров и нескольких дворян. Но Сен-Ламбер огорошил меня заявлением:
— Они ставят, однако, одно условие: зачислить их ещё до начала работы на военную службу.
Я понимал это желание. Каждый агент в оккупированной зоне служил своей стране, подвергаясь даже большему риску, чем солдат на фронте: он стоял перед лицом опасности один, без барабанного боя, без всяких средств самозащиты. Но в данный момент удовлетворение этой просьбы казалось невозможным. Как могло военное министерство превратить бельгийских подданных в британских солдат? Даже бельгийские власти не могли этого сделать, раз представлялось слишком опасным переслать через границу хотя бы список имён. И, главное, как могли они зачислить женщин, входивших в состав группы, на военную службу?
Я уклонился от ответа и спросил: [48]
— Как это может быть сделано, по вашему мнению, и как может быть принесена присяга?
— Не знаю, — ответил он. — Военному министерству придется придумать формулу. Я получил инструкции обсудить этот вопрос с бельгийскими властями в Гавре, если не получу удовлетворительного ответа от вас.
Я знал, что если бельгийское военное командование и согласится на их предложение, то бельгийская разведка не сможет снабдить их безопасными средствами связи на границе. Я сомневался в том, что бельгийской разведке удавалось получать в этот период какие бы то ни было сведения из оккупированной зоны.
Я знал, что мы имеем шанс на создание такой организации, о какой всегда мечтали, но что мне придётся дать обещание, которое я, может быть, не смогу сдержать или которое может поставить меня в очень неловкое положение. Я сказал Сен-Ламберу, что сообщу обо всем начальнику в Англии и что в течение одного-двух дней дам ему ответ.